Ну вот... и огонь потушили,
А я умираю в дыму.
И. Ф. Анненский.
Покой и воля. Они необходимы поэту для освобождения гармонии. Но покой и волю тоже отнимают. Не внешний покой, а творческий. Не ребяческую волю, не свободу либеральничать, а творческую волю - тайную свободу.
И поэт умирает, потому что дышать ему больше нечем, жизнь потеряла всякий смысл.
А. А. Блок.
Когда А. С. Пушкин в 1834 году в своем стихотворении «Пора, мой друг, пора! покоя сердце просит...» писал:
На свете счастья нет,
Но есть покой и воля, -
это соответствовало духу того времени, когда жил поэт, духу первой половины XIX века. Это было тем, к чему пришел А. С. Пушкин, это было его итогом.
Начало XX века - века катастроф, века самоубийств - трагичного по своей сути века. Изобретение большого числа машин, заменяющих людей, и атомной бомбы - все это вело к ощущению человеком собственной ничтожности, беспомощности, одиночества. В таких условиях ничего, кроме страха, делающего человека агрессивным, появиться не могло. Страх и единственная идея, идея сохранения своей жизни, идея-минимум. Неудивительно, что, находясь в постоянном напряжении, в постоянном предчувствии какой-то грозы, неотвратимого конца, который отразится буквально на всех, одни «хамели», другие черствели и замыкались в себе, давая первым возможность действовать. И наконец, ощутимая угроза третьей мировой войны окончательно привела к смене человеческого сознания. Когда же было думать о спасении своей души, о спасении нравственности? Когда же было думать о стране, если твоя личная жизнь была под угрозой? И уж, конечно, плыть по течению гораздо легче, чем пытаться направить поток в другое русло. И, наконец, кто же возьмет на себя ответственность за всё происходящее, за весь этот разброд и хаос, если даже быть ответственным за себя, за свои мысли и поступки невозможно?
Но русская интеллигенция не исчезла. А. П. Чехов определил, что «виноваты не смотрители, а все мы»; и, значит, они, русские интеллигенты, всё-таки стояли выше массы, толпы, существующей по принципу цепной реакции, если у них была способность увидеть, понять и оценить. Тот же Чехов был первым, кто показал крушение русской интеллигенции как нравственной силы («Бороться с ужасами может лишь дух» (А. А. Блок)), как духовного нутра общества, его стержня. Он уже тогда нашел причины, приведшие потом к революции. Мещанство - вот что было одной из причин.
Д. С. Мережковский в статье «Грядущий Хам» предупреждал: «От благородного сытого мещанства до безумного голодного зверства один шаг». «Безумное голодное зверство» - не это ли весь смысл революции? Ведь и в поэме АА.Блока «Двенадцать» можно найти этому подтверждение:
Свобода, свобода,
Эх, эх, без креста!
Отмыкайте погреба -
Гуляет нынче голытьба!

И идут без имени святого
Все двенадцать - вдаль.
Ко всему готовы,
Ничего не жаль...
Но тогда это еще нельзя было назвать концом, потому что были в обществе отдельные личности, которые ощущали на себе трагедию Родины, принимали её как свою собственную; личности, несущие ответственность за всё происходящее. А. А. Блок в статье «Интеллигенция и революция» писал: «Мы - звенья единой цепи. Или на нас не лежат грехи отцов наших? - Если этого не чувствуют все, то это должны чувствовать "лучшие "...» Именно «лучшим» дано видеть больше, слышать больше, чувствовать обостренней. Так кто же, если не они? «Я - где боль, везде...» (В. Маяковский). Они и только они, и именно они должны были чувствовать дух времени, и общая боль должна была стать их личной болью. «Век может простить художнику все грехи, кроме единственного, он никому не прощает одного - измены духу времени» (А. Блок). Это было тем, чем они могли гордиться. «В эпохе бурь и тревог нежнейшие и интимнейшие стремления души поэта также преисполняются бурей и тревогой» (А. Блок). Они чувствовали то, чего другие чувствовать не могли, ибо они были избранные. И в то время, когда в обществе царит хаос, приближается стихия, вихрь, сметающий всё на своем пути, вихрь, который проникает в каждую щель, затрагивая всех, выворачивая мир наизнанку и показывая всю грязь и пошлость его нутра, пушкинские «покой и воля» буквально сметаются этим «вселенским сквозняком».
Пускай зовут: Забудь, поэт!
Вернись в красивые уюты!
Нет! Лучше сгинуть в стуже лютой!
Уюта - нет. Покоя - нет.
А. А. Блок.
А. Блок в статье «Интеллигенция и революция» говорит: «Те из нас, кто уцелеет, кого "не изомнет с налету вихорь шумный", окажутся властителями неисчислимых духовных сокровищ». Так, значит, есть ещё то, чем можно дышать, и, значит, надо бороться с этой стихией, надо пытаться не только выжить, но и устоять на ногах. «Но ты, художник, твердо веруй в начала и концы...» (А. Блок). И именно поэтому пушкинские «покой и воля» заменяются на блоков- ский «вечный бой», бой как состояние души:
Не может сердце жить покоем,
Недаром тучи собрались.
Доспех тяжел, как перед боем.
Теперь твой час настал. - Молись!
А. Блок.
И если для одних покой - это полная гармония, равновесие, то для других покой только в борьбе, в битве, в «бою». Несомненно, это зависит и от времени, в котором живет человек, и от него самого:
А он, мятежный, просит бури,
Как будто в бурях есть покой!
М. Ю. Лермонтов.
И в самом деле, единственное, на что можно было надеяться, во что можно было верить и что действительно являлось каким-то выходом, была революция - природное явление, необратимая стихия. И значит, именно художнику нужно было направить все свои силы и постараться возглавить этот стихийный поток. «В мир должны вступить большие нравственные силы, чтобы удержать его от хаоса...» (А. Блок).
Идеи и цели интеллигенции определены в статье «Интеллигенция и революция»: «Что же задумано? Переделать всё. Устроить так, чтобы всё стало новым, чтобы лживая,
грязная, скучная, безобразная наша жизнь стала справедливой, чистой, веселой и прекрасной жизнью».
И что же произошло? Под чьим флагом свершилась революция? Что будет дальше? А произошло, о чем говорил А.Блок: «Революция, как грозовой вихрь, как снежный буран, всегда несет новое и неожиданное». И если это в самом деле так, то кому же как не интеллигенции следовало быть наиболее чуткими, чтобы уловить даже малейшие изменения потока, чтобы услышать «музыку революции», чтобы понять, о чем эта музыка, чтобы почувствовать фальшивые ноты в этой музыке. «Дело художника, обязанность художника - видеть то, что задумано, слушать ту музыку, которой гремит "разорванный ветром воздух..."» (А. Блок).
Услышать эту музыку без веры в неё, без веры в Россию невозможно. «России суждено пережить муки, унижения, разделения; но она выйдет из этих унижений новой и - по- новому - великой» (А. Блок). И только тот, кто по-настоящему возлюбит Россию, кто пройдет с ней через всё, что суждено пройти ей, тот сможет увидеть вселенский свет, только тот поймет величие России. Но возлюбить Россию дано не каждому, а лишь избранным, тем, кому она дороже собственной жизни, тем, кто дышит ею, ибо Россия - крест, взвалив который себе на плечи, человек становится обреченным:
Тебя жалеть я не умею,
И крест свой бережно несу...
Какому хочешь чародею
Отдай разбойную красу!
А. Блок.
...Вдвоём - неразрывно - навеки вдвоём!
Воскреснем? Погибнем? Умрем?
А. Блок.
«Россия - большой корабль, которому суждено большое плаванье» (А. Блок). Россия - корабль. И пока плывет корабль, плывем и мы на нем, но, если вдруг корабль даст течь и пойдет ко дну, «вот тогда в экстремальной ситуации Россия и увидит тех избранных, потому что они останутся с ней, потому что только крысы покинут корабль» (МА.Булгаков «Белая гвардия»),
О том, что было, не жалея,
Твою я понял высоту:
Да. Ты родная Галилея
Мне - невоскресшему Христу.
А. Блок.
Если крикнет рать святая:
«Кинь ты Русь, живи в раю!»
Я скажу: «Не надо рая,
Дайте Родину мою».
С. Есенин.
Революция свершилась. Страх, скука, бессмысленная кровь, крушение всех надежд. «Она (революция) жестоко обманывает многих; она легко калечит в своем водовороте достойного; она часто выносит на сушу невредимыми недостойных» (А. Блок).
Достаточно прочитать поэму А. Блока «Двенадцать», чтобы понять, что революция не только не очистила землю, а, наоборот, выволокла всю грязь наружу да так и оставила.
Словно тройка коней оголтелая
Прокатилась во всю страну.
Напылили кругом. Накопытили.
И пропали под дьявольский свист...
С. Есенин.
Революция убила Россию, убила исконно русские нравственные устои:
Товарищ, винтовку держи, не трусь,
Пальнем-ка пулей в Святую Русь...
- Предатели!
- Погибла Россия!
Блок.
И погибла она не под «знаменем» Маяковского:
И когда,
приход его
мятежом оглашая,
выйдете к спасителю -
вам я
душу вытащу,
растопчу,
чтоб большая! -
и окровавленную дам, как знамя, - а под кровавым флагом пролетариата, под флагом свободных рабов, идущих «убить» того, кто страдал и страдает за них, кто принимает на себя все их грехи. А грехов становится всё больше...
Не слышно больше музыки, лишь только ветер еще гуляет, но скоро и он утихнет. Огонь потух - потухла последняя надежда, и лишь дым стелется над землей. Нет больше России Блока, и Блока больше нет. Задохнулся.
Я - не первый воин, не последний,
Долго будет родина больна.
Помяни за раннею обедней
Мила друга, светлая жена!
А. Блок.

План

I. Многоаспектный и противоречивый характер осмысления понятия свободы в истории философии.

II. Человек “мигрирующий”: онтология пути, местности, пространства, свободы.

III. Зависимость свободы героя от его привязанности: к миру, к месту, к вещам. “Чемоданы” Ерофеева и Довлатова как основной атрибут путешествия.

IV. Список литературы.

Проблема свободы – одна из важных и сложных проблем, она волновала многих мыслителей на протяжении многовековой истории человечества. Можно сказать, что это глобальная человеческая проблема, своего рода загадка, которую из века в век пытаются разгадать многие поколения людей. Само понятие свободы заключает в себе подчас самое неожиданное содержание, это понятие очень многогранно, емко, исторически изменчиво и противоречиво. Говоря о сложности идеи свободы, Гегель писал: “Ни об одной идее нельзя с таким полным правом сказать, что она неопределенна, многозначна, доступна величайшим недоразумениям и потому действительно им подвержена, как об идее свободы” [Гегель 1956:291]. Не случайно и немецкий философ Эрнст Кассирер в работе “Техника современных политических мифов” оценивал слово “свобода” как одно из наиболее туманных и двусмысленных не только в философии, но и в политике. Свидетельством смысловой “подвижности” и “неконкретности” понятия служит тот факт, что возникает в разных оппозициях. В философии “свобода”, как правило, противостоит “необходимости”, в этике – “ответственности”, в политике – “порядку”. Да и сама содержательная интерпретация слова содержит разнообразные оттенки: она может ассоциироваться и с полным своеволием, она может отождествляться и с сознательным решением, и с тончайшим мотивированием человеческих поступков, и с осознанной необходимостью.

В каждую эпоху проблема свободы ставится и решается по-разному, нередко в противоположных смыслах, в зависимости от характера общественных отношений, от уровня развития производительных сил, от потребностей и исторических задач. Философия свободы человека была предметом исследования различных направлений: Канта и Гегеля, Шопенгауэра и Ницше, Сартра и Ясперса, Бердяева и Соловьева. За последние годы в философской литературе появился ряд публикаций по проблеме свободы. Это работы Г.А. Андреева “Христианство и проблема свободы”, Н.М. Бережного “Социальный детерминизм и проблема человека в истории марксистско-ленинской философии”, В.Н. Голубенко “Необходимость и свобода” и др. Значительное внимание этой проблеме уделяется в монографиях и главах Анисимовым, Гаранджой, Спиркиным, Шлайфером.

Шопенгауэр был прав, указав, что для новейшей философии, равно как и для предшествующей традиции, свобода – главная проблема.

Диапазон понимания свободы очень широк – от полного отрицания самой возможности свободного выбора /в концепциях бихевиоризма/ до обоснования “бегства от свободы” в условиях современного цивилизованного общества /Э. Фромм /.

Шопенгауэр представляет проблему понятия свободы отрицательной, т.е. выявить содержание СВОБОДЫ как понятия, возможно, только указывая на определенные препятствия, мешающие человеку реализовать себя. То есть о свободе говорится как о преодолении трудностей: исчезла помеха – родилась свобода. Она всегда возникает как отрицание чего-то. Определить свободу через самое себя невозможно, поэтому нужно указать на совсем другие, посторонние факторы, и через них выйти на прямую к понятию СВОБОДЫ. Н.А. Бердяев в противовес немецкому философу подчеркивает, что свобода – положительна и содержательна: “Свобода не есть царство произвола и случая” [Бердяев 1989:369].

Свобода – одна из неоспоримых общечеловеческих ценностей. Однако даже самые радикальные умы прошлого, выступавшие в защиту этой святыни, полагали, что свобода не абсолютна. Предоставление индивиду права распоряжаться собственной жизнью обратит наш мир в мир хаоса. На память приходит давняя история о том, что однажды состоялся суд над человеком, который, размахивая руками, нечаянно разбил нос другому человеку, обвиняемый оправдывался тем, что никто его не может лишить свободы размахивать собственными руками. Суд принял решение: обвиняемый виновен, поскольку свобода размахивания руками одного человека кончается там, где начинается нос другого. Шуточный пример, явно доказывающий, что нет абсолютной свободы, свобода весьма относительна.

В индивиде сильны инстинкты своеволия, эгоизма, разрушительности. Свобода хороша, пока человек умеряет свои порывы. Человеческая свобода имеет свои противоречия. Согласно Нибуру, человеку свойственна склонность злоупотреблять своей свободой, переоценивать свое значение и стремиться к тому, чтобы стать всем. Тем самым человек впадает в грех. “Следовательно, грехопадение совершается в самой свободе. Причем парадокс зла возникает из свободы не как необходимое или неотъемлемое следствие, а как внутреннее противоречие, как “алогичный факт” [Шлайфер 1983:19].

В практической деятельности некоторые люди нередко, переоценивая свои силы и возможности, ставят перед собой ВЫШИННЫЕ /Беккет/ цели. Нибур и многие другие философы толкуют эту проблему теологически: когда человек, рассчитывая совершить многое, полагается только на себя, он концентрирует внимание на самом себе и пренебрегает зависимостью от Бога; он порывает связь с Богом и неизбежно впадает в грех. Человеческая свобода, утверждает Нибур, может увеличить и к добру, и ко злу любое желание, и эта уникальная свобода становится источником как разрушительных, так и творческих сил личности. Пользуясь выражением Паскаля, Нибур подчеркивает, что “достоинство человека и его убожество имеют один и тот же источник” [Шлайфер 1983:19]. О свободе как корне сатанинского зла и богоподобия рассуждал и Борис Петрович Вышеславцев. Это свобода, когда люди превращаются в “бесов”, один из характерных примеров – это миф о грехопадении. Он изображает как раз два аспекта: с одной стороны диаволовское: “не подчиняйтесь ни малейшему запрету – тогда будете, как боги!”, с другой стороны – человеческое влечение. Этот дерзновенный вызов знал не один Достоевский, его знала русская былина. Вышеславцев приводит в пример странную гибель Василия Буслаева, который не верил ни в сон, ни в чох”. Однажды Буслаев гулял с товарищами и увидел черный камень, надпись на котором гласила: через этот камень не прыгать, а кто прыгнет – сломает голову. Тотчас Василий Буслаев разбежался, прыгнул и …погиб. Дерзновение на вседозволенность приковывает человека к вечному корню сатанинского зла. Предельная точка свободы – это опора для искушения.

Подобная интерпретация событий, имевших место в райском саду, была дана и Львом Шестовым. В Библии читаем: “Змей был хитрее всех зверей полевых, которых создал Господь Бог. И сказал змей жене: подлинно ли сказал Бог: не ешьте ни от какого дерева в раю? И сказала жена змею: плоды с дерева мы можем есть. Только плодов дерева, которое среди рая, сказал Бог, не ешьте их и не прикасайтесь к ним, чтобы вам не умереть. И сказал змей жене: нет, не умрете. Но знает Бог, что в день, в который вы вкусите их, откроются глаза ваши, и вы будете как боги, знающие добро и зло” [Книга Бытия:2,17].

Бог предупредил людей, что в день, когда вкусите от древа знания добра и зла, - умрете; змей говорит: будете как боги. Не странно ли это, спрашивает Шестов, что мы принимаем слова змея за истину. Шестов пишет о том, что Адам до грехопадения был причастен божественному всемогуществу и только после падения попал под власть знания – и в тот момент утратил драгоценнейший дар Бога – свободу. “Ибо свобода не в возможности выбора между добром и злом, как мы обречены теперь думать. Свобода есть сила и власть не допускать зло в мир. Бог, свободнейшее существо, не выбирает между добром и злом. И созданный им человек не выбирал, ибо выбирать не из чего было: в раю не было зла” [Шестов Л.:147].

Итак, человек не стал свободным, отведав плодов, ибо свобода выбирать между добром и злом, которую он обрел через вкушение, стала его Единственной свободой. Другие свободы отошли от человека, когда он избрал жизнь, основанную на знании, а не на вере.

Стремление следовать недобрым советам и пренебрегать запретами досталось человеку от Адама. Так что история с Василием Буслаевым более чем закономерна. Человек вожделеет свободы? Так ли это? Ницше и Кьеркегор обратили внимание на тот факт, что многие люди попросту не способны на личностный поступок. Они предпочитают руководствоваться стандартами. Нежелание человека следовать свободе, несомненно, одно из поразительных философских открытий. Оказывается свобода – удел немногих. И вот парадокс: человек согласен на добровольное закабаление. Еще до Ницше Шопенгауэр сформулировал в публикуемой работе тезис о том, что человек не обладает совершенной и устоявшейся природой. Он еще не завершен. Следовательно, он в равной степени свободен и несвободен. Мы часто оказываемся рабами чужих мнений и настроений. Иначе говоря, мы предпочитаем подневольность.

Позже на эту формальную зависимость человека от социальности обратят внимание экзистенциалисты. Как бы то ни было, еще Гете писал: “Свобода – странная вещь. Каждый может легко обрести ее, если только он умеет ограничиваться и находить самого себя. И на что нам избыток свободы, который мы не в состоянии использовать?” Примером Гете приводит комнаты, в которые зимой не заходил. Для него было достаточно маленькой комнатушки с мелочами, книгами, предметами искусства. “Какую пользу я имел от моего просторного дома и от свободы ходить из одной комнаты в другую, когда у меня не было потребности использовать эту свободу” [Гете 1964:458].В этом высказывании отражается вся мнимость человеческой природы. Можно ли говорить о сознательном выборе со стороны индивида, если сторонники психоанализа доказывают, что поведение человека “запрограммировано” впечатлениями детства, подавленными вожделениями. Оказывается любой поступок, самый сокровенный или совершенно стихийный, можно предсказать заранее, доказать его неотвратимость. Что же тогда остается от человеческой субъективности?

Американский философ Эрих Фромм выявил и описал особый феномен человеческого сознания и поведения – бегство от свободы. Так называется его книга, которая была выпущена в 1941 году. Основная идея книги состоит в том, что свобода, хотя и принесла человеку независимость и наделила смыслом его существование, но в то же время изолировала его, пробудила в нем чувство бессилия и тревоги. Следствием подобной изоляции стало ОДИНОЧЕСТВО. Невыносимость морального одиночества человека и попытка избежать этого описывается Бальзаком в “Страданиях изобретателя” (IIIч. романа “Утренние иллюзии”): “Так запомни же, запечатлей в своем столь восприимчивом мозгу: человека страшит одиночество…Жажда утоления этого чувства заставляет человека расточать свои силы, все свое имущество, весь пыл своей души” [Фромм 1997:37]. Если индивид достиг максимальной или абсолютной свободы в мире, он начинает понимать, что свобода обернулась беспредельным одиночеством. Устранив все формы зависимости, индивид в конце концов остается со своей индивидуальной самостью”. Исчезают многочисленные запреты, которые, хотя и ограничивали свободу человека, но делали его близким определенному кругу людей. В “Братьях Карамазовых” Достоевского звучит идеальная для описания этого состояния фраза – “Человек свободен – это значит он одинок”.

Философия ХХ столетия показала, что свобода может стать бременем, непосильным для человека, чем-то таким, от чего он старается избавиться. Можно без преувеличения сказать, что концепция Шопенгауэра во многом носила прогностический, опережающий характер.

“Последняя четверть ХХ века в русской литературе определилась властью зла” – утверждает знаменитый русский писатель Виктор Ерофеев. Он припоминает тургеневского Базарова, который сказал невыразимо милосердную и подающую великие надежды человечеству фразу: “ Человек хорош, обстоятельства плохи ”.

Эту фразу можно поставить эпиграфом ко всей русской литературе. Основной пафос ее значительной части – это спасение человека и человечества. Это неподъемная задача, и русская литература настолько БЛЕСТЯЩЕ не справилась с ней, что обеспечила себе великий успех.

Всегда обстоятельства русской жизни были плачевны и неестественны. Писатели отчаянно боролись с ними, и эта борьба во многом заслоняла вопрос о сущности человеческой природы. На углубленную философскую антропологию попросту не хватало сил. В итоге, при всем богатстве русской литературы, с уникальностью ее психологических портретов, стилистическим многообразием, религиозными поисками, ее общее мировоззренческое кредо сводилось к философии НАДЕЖДЫ. Выражалось оно в оптимистической вере в возможность перемен, которые обеспечат человеку достойное существование.

Философ XIX века Константин Леонтьев говорил о розовом христианстве Достоевского и Толстого как о лишенном метафизической сути, но решительно развернутом в сторону гуманистических доктрин, которые напоминают французских просветителей. Русская классическая литература учила, как оставаться свободным человеком в невыносимых, экстремальных положениях. Вообще, свобода и гуманизм беспредельно связаны характером русского человека. В чем же проявляется для русского человека стремление к свободе?

Рассмотрим понятие “человек мигрирующий” как знак поиска перемен. Стремление к свободе или “бегство” от нее. Феномен, составляющий понятие “миграция” – это опыт различения динамического и статического, оседлого и миграционного. Русский человек – это человек, предельно движущийся, расширяющий уровень своего бытования. Странничество – это характерное русское явление, оно мало знакомо Западу. Бахтин объяснял его вечной устремленностью русского человека к чему-то бесконечному: “Странник ходит по необъятной русской земле, никогда не оседает и ни к чему не прикрепляется” [Бахтин 1990:123].

Необъятные просторы создают такой разворот пространства, что приближают идущего к высшему. Но очень часто блуждающий заражается вирусом бунта, он как бы выхаживает его своими ногами. Бунт, это, возможно, негодование, требование свободы, пространства как свободы, одиночества как свободы. И где-то на краю мира и на краю тела наступает слияние свободы, мига и вечности. У японцев это называется сатори / “озарение”, “полет души”/, это состояние и можно сравнить со свободой. Западные люди – это люди более оседлые, они дорожат своим настоящим, боятся бесконечности, хаоса, а следовательно, они боятся свободы. Русское слово “стихия” с трудом переводится на иностранные языки: трудно дать имя, если исчезла сама реалия.

Для человека Востока тема движения вообще не свойственна. Путь для него – это круг, соединенные пальцы Будды, т.е. замкнутость. Некуда идти, когда все в тебе самом. Поэтому японская культура – это культура внутреннего слова, мысли, а не действия.

Страна мала, густо населена – не уйти ни глазом, ни телом, только мыслью. Человеческая картина мира в своих истоках обнаруживает сходство с географической картой. Назначение карты в том, чтобы обеспечить ориентацию в пространстве. Сама географическая карта – понятие вторичное, поскольку необходимость и проблематичность ориентации возникает лишь в меняющемся мире. Оседлое существование не нуждается в карте. Ее требует лишь путешествие. Но кто же успел составить карту до путешествия в неведомое? Человек “выхаживает” многие и многие расстояния, чтобы прийти или идти , человек стремится к свободе, чтобы ощущать, желая, или непосредственно обладать?

Если мы вспомним, как герою в народных сказах указывается дорога в поиске сокровища или суженой, то отметим различие между СКАЗОЧНЫМ и ОБЫДЕННЫМ. Сказка не предоставляет герою карты /в отличие от приключенческого романа/. Дорога просто характеризуется как испытание, препятствия; например: “минуешь горы неприступные” или “пойдешь за тридевять земель”, “переплывешь моря океанные”. Герою могут предсказываться и результаты пути: “пойдешь направо – убиту быть”, “пойдешь налево – женату быть” и т.д., или указание пути как предписание посетить психоаналитика /в сказочной терминологии оракула или ведьму/.

Но в целом карта пути – это tabula rasa: “пойдешь туда, сам не знаешь куда…” Такие указания дают не столько географическую, сколько эмоциональную ориентацию.

Путешественнику предстоит идти чуть ли не с завязанными глазами, а ведет его в лучшем случае волшебный клубок или нить Ариадны. Готовность героя к свободе подтверждается именно таким путем. Отважится ли он на путешествие, осознает риск, причем ориентиром является абстрактная цель? Карта путешествия оказывалась не столько предпосылкой путешествия, сколько его следствием. Она расширяла мир идущего от центра – дома. Если бы путешественник имел детальную карту местности, то элемент путешествия сводился бы на нет. Свобода географии “отупляла” бы ПУТЬ, делала бы его просто перемещением с одного места на другое. Удовольствие предшествующего обуславливает несвобода географическая, но стремление к свободе внутренней. Поиск того, неиспытанного, “сатори”. В силу этого, понимание пути – это пространственное перемещение, как бы абстракция. Прокладывание дорог из одного пространства в другое, изменение человеческой жизни посредством изменения пространств. Ландшафт человеческого мира меняется под влиянием местности. Философы XIX столетия разделили героев на два социально – психологического типа: “странствователи” и “домоседы”. Возможно, на такую классификацию повлияла “сказка” Константина Батюшкова “Странствователи и домоседы” /1814/. Философы наметили два типа русского человека: порождение великой петербургской культуры – “вечный искатель” и “московский домосед”. Странствователи выглядели довольно опасными: живут в большом пространстве и историческом времени, входят в нестабильные социальные общности, такие как орда, толпа, масса. Домоседы же доверчивые “маниловы”. Хороши и милы из-за защищенности от внешней агрессии мира не панцирем собственного характера, а созданной ими оболочкой предметного мира. Такая классификация создана посредством влияния города НА СОЗНАНИЕ. Город как тип сознания – это давняя тема. О том, что у каждого города есть свое лицо, говорить не приходится. Известно также, что у каждого города есть свой особенный дух. Возможно, именно этот дух и порождает людей, историю, отношения по образу и подобию городского Лика. Физиогномика - область не совсем научная, но как раз здесь вспомнить о ней вполне уместно. “Маленького человека” мог породить только Петербург. Пушкин, Гоголь, Достоевский, А.Белый, Блок, Мандельштам, до и после них, осознавали этот “петербургский миф”, а, вернее сказать, рисовали героя, которого могла породить только Северная Венеция, предсказывали его судьбу, как бы читая по ладони замысловатые морщинки, поставленные, как роковые штрихкоды, Петербургом своему несчастливому “ребенку”.

Отсюда пошли два типа героев: герои, вольные распоряжаться жизнью и желаниями других людей /Германн, Раскольников/ и герои, которые лишаются воли и свободы и вовлекаются в круговорот событий таинственной “стихией Петербурга”.

Еще Соловьев проводил различие между Западной / “горной” и “каменной”/ и Восточной Европой /Россией “равнинной” и “деревянной”/. Первая характеризуется ранней и устойчивой раздробленностью, прочной привязанностью к городам, экологической и культурной оседлостью; вторая – вечным движением по широкому и беспредельному пространству, отсутствием прочных жилищ. В этом отличие наследников римлян и наследников скифов /неслучайно у греков не было слова для обозначения пространства/.

Однако и в самой России существует две господствующие формы – “леса” и “поля”; они и проводят деление в различиях Северной и Южной Руси. Характеризуя их, Соловьев пишет: “Степь условливала постоянно эту бродячую, разгульную, казацкую жизнь с первобытными формами, лес более ограничивал, определял, более усаживал человека, делал его земским, оседлым” [Соловьев 1989:249 – 255]. Отсюда прочная деятельность северного русского человека и шаткость южного. Образ народного героя, сложившегося в русском фольклоре, слеплен в былинного богатыря, в дальнейшем перевоплотившегося в казака /Илью Муромца даже называют “старым казаком”/.

Странствие зачастую сливается с изгнанием, и при этом доказывает приверженность человечества к “старым грехам” своих предков. Существуют: изгнанники судьбой, изгнанники Богом, изгнанники страной и т.д. То есть мы приближаемся к рассмотрению “печальных странников”, чьими потомками мы и являемся. Изгнание учит нас смирению: затеряться в человечестве, в толпе, в своем одиночестве, УЙТИ, ЧТОБЫ ОСТАТЬСЯ. Если рассмотреть изгнание как наказание Бога, то на память приходят многочисленные примеры: Адам, Лот, Моисей, Агасфер… Когда Христа вели на Голгофу, он, утомленный тяжестью креста, хотел присесть у дома одного еврейского ремесленника, но тот озлобленный и измученный работой, оттолкнул его, сказав: “Иди, не останавливайся”. “Я пойду, - сказал Христос, - но и ты будешь ходить до скончания века”. Вместе с Агасфером и мы выполняем важную миссию идти.

В истории с Лотом Бог убеждает не оглядываться назад и тем самым подвергает его изгнанию. Живущий в горной пещере неподалеку от библейского города Сигора изгнанник Лот – родоначальник космополитизма. Космополит Лот не может оглянуться назад, так как он центр круга, “вперед” же для изгнанника не существует. Получается замкнутое кольцо, которое сделало из благочестивого и праведного мудреца – грешного кровосмесителя. Изгнание дает человеку какую-то свободу, поэтому история с дочерьми трактуется как символ творения в изгнании. Лот способен оплодотворить собственных дочерей подобно собственным идеям. Вывод: творчество - та единственная форма нравственного страхования и свободы в изгнании. Исход евреев из Египта, возвращение Одиссея, путешествие Марко Поло в Индию, открытие Америки, космические полеты, жизненный путь к Богу.

Структурное измерение пути состоит в установлении темпа и ритма: восхождение, спуск, периодичность остановок. Тем самым дает право рассмотреть на шкале передвижения: исход, поиск дороги, возвращение, блуждание, скитание. Время и расстояние это координаты пути с познанием, нравственным очищением, обогащением. Преодоление пути – это наиболее частая форма в современных компьютерных играх. Символ дороги и пути – это древнейший символ совершенства /характеризуется мужским фаллическим образом стрелы/.

Многие философы задавались вопросом, что предшествовало странствию. И.Т. Касавин утверждает, что это - “ЛОВЛЯ” момента. Ведь обезьяны выбрали удобный момент и только потому смогли стать людьми. Если спустишься с деревьев рано, то так и останешься четвероногой обезьяной /павианы/, чуть переждешь – и станешь брахиатором. Итак, первое путешествие человека – спуск с деревьев, второе – расселение по Земле. С тех пор каждая историческая эпоха ознаменована – переселениями народов. Всякий раз это происходило, когда складывались предпосылки. Лишь когда человеку становилось тесно среди себе подобных, и он чувствовал себя чужаком, изгоем, он уходил /т.е. исход всегда обоснован /.

Причем человек мигрирующий – это человек, превосходящий по силе своих соплеменников, наиболее приспособленный. Путь для него дополнительный опыт, поиск большей свободы.

Он как бы творит, практикует своим миграционным опытом, связывает собой миры и пространства, не будучи в плену ни у одного из них.

Местность расширяет табу, накладываемые обществом, границы местности отделяют внешнее пространство от внутреннего, местность служит основой повествования о “своем и чужом”. Дом и очаг – это женская символика. Странствие – мужская. Путешествие удлиняет пространство и замедляет время. Только трудности путешествия могут удлинить время. Иван-царевич должен износить железные сапоги, стереть железный посох, найти суженую за тремя морями, а возвращение происходит за три дня. Разделение дома и тела – это очень важное онтологическое событие. Тело как бы защищено домом. Тело зачастую предстает как рана, поэтому оно ищет оболочки и находит ее в доме. Персонажи Достоевского прибывают внутри сплющенного деформированного пространства: в “углах”, “каютах”, “гробах”, “шкафах”, “комнатенках”, “норах”. Дом предоставляет телу форму, удобную для выживания. Интерьер играет роль скорлупы, панциря, домика улитки, к которому тело прирастает, иначе враждебная среда его просто бы уничтожила. “Чтобы волки были сыты, а овцы целы”, создается потрясающий образ единства местности и пути: их гибридом выступает лабиринт, который есть дом, обещающий бесконечное путешествие. Лабиринт – это свернутое изображение различных путей человека в сакральном пространстве: путь наружу и путь вовнутрь.

География мира сама собой напрашивается на прообраз и аналог структуры текста. География возникает как следствие путешествия и его последующее истолкование. Текст – это опыт миграции.

Довлатов дает своим героям возможность расширить свое жизненное пространство и по “ступенькам” многоточий выводит их за пределы текста в иной уровень БЫТОВАНИЯ /в метатекстуальную жизнь/. Великий писательский гуманизм создал героя изначально свободного в передвижении. Горизонты “иной жизни” манят его к путешествию, да и “сдохнуть, не поцарапав земной коры” [Довлатов 1995:205] он попросту не может.

“Я по свету не мало хаживал,” – может похвалиться, как и многие другие герои ХХ века, герой Довлатова. Путешествие его начинается прямо с обложки. Рисунки Митька Флоренского сделаны так, как будто их рисовали сами персонажи. Внешнее противоречие строгости и расхлябанности, примитивности и сложности. Люди идут и оставляют следы. Рядом с ними движутся собачки Глаши. Ничто не стоит на месте, даже корявые деревья, кажется, движутся во всей своей сплетенной массе. “Митек тоже – не простак, а клоун, который тайком ходит по канату” [Генис 1997:11]. Создается эффект сорванной крыши: мир, на который мы смотрим сверху, движется. Меняя свое время и пространство, он странствует. А рядом - карты, чтобы, ни дай Бог, никто не заблудился. Ведь только совершая Великое путешествие человек способен овладеть миром, а значит – стать свободным.

Исход людей из родных мест – отличительная черта нашего столетия. Герои отправляются либо в дальние путешествия, либо в очень дальние. Основной атрибут путешествия – это чемодан. Есть чемодан и у философствующего правдо-счастье-искателя и забулдыги Венечки Ерофеева. Вернее, это не чемодан, а чемоданчик. Крохотное вместилище бутылочного арсенала и гостинцев. Держит свой путь Венечка туда, “где сливается небо и земля, где волчица воет на звезды”, где живет его девушка с самым кротким и самым пухлым на свете младенцем, который знает букву “ю” и за это хочет получить стакан орехов. Держит он свой путь в неописуемые, присноблаженные Петушки. В задумчивости стоит он у аптеки и решает, в какую сторону ему податься, если все дороги ведут в одно и то же место. Даже без намека сказочной Алисы, можно догадаться, что если куда-то долго идти, то обязательно куда-нибудь да и попадешь. Если же ты хочешь попасть на Курский вокзал, ты на него и попадешь, иди хоть направо, хоть налево, хоть прямо. Только в сказках есть альтернатива выбора. Изначально же маршрут твой обусловлен и закономерен. “Ночь, улица, фонарь, аптека…” - известные строки блоковского стихотворения. Перед нашими глазами – ночной город, отраженный в зеркальной глади. Человек стоит на мосту и смотрит на морщинки воды, и думает, что жизнь бессмысленна, а смерть еще бессмысленней. Василий Гиппиус, выслушав это стихотворение, сказал Блоку, что никогда не забудет этого, потому что возле его дома на углу есть аптека. Блок шутки не понял и ответил: “Возле каждого дома есть аптека”. Аптека – символ, граница перехода жизни в состояние смерти, исходная точка Венечкиного путешествия. Несмотря на изначальную необратимость своего пути /куда бы ты ни шел, все равно придешь куда следует/ герой выбирает правое / “праведное”/ направление и держит свой путь с Богом и Ангелами.

Садится он в темный вагон, прижимая к груди самое ценное и дорогое что у него есть - свой чемодан. Можно подумать, что дорога ему собственная поклажа из-за портвейнов и наливок, фигуристыми бутылками выстроившимися в ряд. Но нет, так же нежно и бережно прижимал он к своему сердцу этот ободранный чемодан даже тогда, когда он был пуст. Чемодан – это все, что накопил он за свою никчемную жизнь. Открыл крышку перед Господом, широко, настежь, как только можно душу свою распахнуть, и выложил все, как на духу: “от бутерброда до розового крепкого за рубль тридцать семь”. “Господь, вот ты видишь, чем я обладаю. Но разве это мне нужно? Разве по этому тоскует моя душа? Вот что дали мне люди взамен того, по чем тоскует моя душа” [Вен. Ерофеев 1997:96]. Господь, какой и должен быть, суровый /поэтому в синих молниях/, но и милосердный, великодушно благословляет и разделяет эту Великую трапезу вместе с непутевым Дитем своим, глупым Венечкой.

Скромные и грешные чемоданные пожитки свои доверяет он только Ангелам и Богу. Чемодан – своего рода ориентир героя, по нему он определяет направление собственного движения, почти так же, как и расстояние меряет он не километрами и милями, а граммами и литрами / “с улицы Чехова до подъезда я выпил еще на шесть рублей”/.

Венечка помнит, что “чемоданчик должен лежать слева по ходу поезда” [Вен. Ерофеев:1997]. Чемодан – стрелка указующая, охраняемый Ангелами. А где же он, чемоданчик? Глупые ангелы подвели, не досмотрели, не оправдали Венечкиного доверия, не сочли эту вещицу ценной. Потеряны все ориентиры. Как в страшном, мучительном сне мечется герой по пустому вагону, желая отыскать свой чемодан, утерянный перед самым Покровом /городом Петушинского района/, но нет его. Именно с утратой чемодана /оберега, связанного с внешним миром, компаса/ герой становится еще более уязвимым. И перед ним появляется женщина в черном “неутешимая княгиня”, камердинер Петр /предатель – апостол/, полчища Эриний. Все это посланцы темных сил. “Уходя из родных краев, не оглядывайся, а то попадешь в лапы Эриний”. Герой не следует пифагорейскому правилу. По одним легендам, они – дочери Земли, по другим – Ночи. Но как бы то ни было, они являются из глубин подземного мира и за плечами у них крылья, а на голове клубятся змеи. Они – воплощенная кара за грехи, никакими силами их не убедишь в собственной невиновности. Посему лучшая защита – не оглядываться, не жалеть о пропавшем чемодане, об угасающем малыше, который умеет говорить букву “ю”, о девушке, которая ждет, а лучше винить себя во всех смертных грехах, подставлять правую щеку, когда “съездят по левой”, говорить, что предал его семижды по семидесяти и больше, думать о самоубийстве /сорок раз вздохнул глубоко …и все/, утирать слезы и сопли после того, как все грехи твои взвешены, в надежде, что на “тех весах вздох и слеза перевесят расчет и умысел” [Вен. Ерофеев 1997:117]. И после того, как ангелы будут хохотать, а Бог молчаливо покинет тебя, верить в ту Деву–Царицу, мать малыша, “любящего отца / И.Х ./ как самого себя”, что даже такой, без чемодана, раздавленный душой и телом, ты нужен им. Встань и иди, иди в надежде на то, что двери отверзятся , что зажжется новая звезда над Вифлиемом, что будет рожден Новый Младенец, который будет также кротко и нежно говорить букву “ю”, и отыщется твой чемодан, твоя единственная личная вещь, твой крест и грех, который ты должен нести, чтобы достигнуть того светлого города, по которому так долго томился и окончить свой праведный / “правый”/ путь в Настоящем прибежище Рай–Петушки.

Будет долго казаться, что герой все-таки пожалел былое /чемодан/ и оглянулся, как Лотова жена, на горящий город, но это в большей степени доказывает то, что он не будет, как Лот, вспоминать свое прошлое, он будет глядеть прошлому прямо в глаза, как делают это не изгнанники, а примеренные.

Чемодан у Довлатова один из главных героев, это способ закрепить все в одном месте. Вспомним сундук Коробочки, сундучок шмелевского Горкина, шкатулочку Чичикова. А.Белый называет ее “женой” Чичикова – женская ипостась образа /ср. шинель Башмачкина – “любовница на одну ночь”/. Точно Плюшкин, Чичиков собирает всякую дрянь в шкатулочку: афишу, сорванную со столба, использованный билет. Как известно, вещи очень много могут рассказать о своем хозяине. Они могут взять и доказать, что “хозяин” не свободен , он тяготится к прошлому и связан со своим прошлым цепями вещей. Символ свободы – одинокий путешествующий человек. Но путешествующий налегке. Стремящийся уравнять свободу жизни со свободой смерти: когда Александр Македонский умирал, он попросил в крышке гроба сделать два отверстия для рук, чтобы показать миру, что он ничего не взял.

Чемодан у Довлатова – это не только атрибут путешествия, но и выразитель эмоционального отношения к миру. Чемодан – символ предательства и изгнания. Не случайно взгляд бросающей героя Любимой сравнивается с чемоданом: “Наступила пауза еще более тягостная. Для меня. Она-то была полна спокойствия. Взгляд холодный и твердый, как угол чемодана” [Довлатов II 1995:232].

Автор действует на уровне переосмысления: вещь-человек /гоголевская традиция/, вещь-символ /символизм/, человек-символ /традиция постмодернизма/, то есть объединяет в своем прозаическом опыте опыт других эпох.

Но если в традиции постмодернизма путешествие выступает как способ изучения мироздания и души героя, то у Довлатова путешествие – ненужный и тягостный процесс. Получив от автора свободу передвижения, герой мечтает о статике. Сравнивая с произведением Валерии Нарбиковой “…и Путешествие…”, мы понимаем, что для нее путешествие – это не только способ передвижения тела, но и полет души: “Однажды в студеную зимнюю пору шел поезд. В купе сидели двое господ. Они ехали в одну и ту же сторону…” – “А где у русского душа?”, то есть путешествие – это просто предлог поговорить о человеке, распознать его сущность, путешествие – это проверка на выживаемость и приспособленность к Миру. У Довлатова, например, в “Дороге в новую квартиру” переезд связан с идеей потери и катастрофизма: выцветшие, залитые портвейном обои, безвкусная обстановка, убогие дешевые вещи, человеческое одиночество, - все выносится на обозрение “чужому люду”. Когда из дома выносят все вещи, комната начинает напоминать корабль, потерпевший кораблекрушение: обломки грампластинок, старые игрушки… Сотни глаз смотрят на героя через посредство его вещей. Человек вне комнаты выглядит потерянным и обнаженным. Хозяйка дома Варя Звягинцева начала казаться уже совсем немолодой, не такой красивой, а какой-то дешевой и пустой, как и ее мебель. Будто скинули бутафорскую маску и припомнилась таинственная и эксцентричная бунинская героиня / “Дело корнета Елагина”/, живущая в комнате с портьерами в виде крыльев летучей мыши, в мире загадочном и таинственном. Только сразу же после убийства комната начинает казаться неопрятной и жалкой, героиня безобразной и старой, будто после прекрасного бала вещи, отыгравшие блестящую роль, теряют свою силу и духовное содержание: вместо бесценного бриллианта – дешевый стеклярус, вместо красивого лица – несвежий грим. Режиссер Малиновский небрежно бросает фразу, которая полностью характеризует происходящее: Вещи катастрофически обесценивают мир и человека в нем живущего. Переезд уничтожает человека, когда последний пытается захватить с собой целый мир /свой мир/, он не получает на это право.

Однажды Сергей Довлатов сравнил корову с чемоданом: “Есть что-то жалкое в корове, приниженное и отталкивающее в ее покорной безотказности. Хотя, казалось бы, и габариты, и рога. Обыкновенная курица, и та выглядит более независимо. А эта – чемодан, набитый говядиной и отрубями” [Довлатов II 1995:244]. Не намек ли это на тело, которое, как непосильная ноша, тянет человека к искушениям и желаниям? Отказаться ли от вещей, чтобы обрести желанное спокойствие и желанную свободу, или же держаться за них до самой смерти, до самого Конца?

Итак, несвобода человека определяется степенью его привязанности к предметному миру, к конкретному времени и пространству. И эта несвобода не противоречит желаниям героя.

Литература

1.Баткин Л. “Неужели вот тот – это я?” // Знамя. – 1995.-№2. – С.189-196.

2. Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества. – М.: Изд-во “Искусство”, 1986. – 444с.

3. Белый А. Символизм как миропонимание. – М.: Изд-во “Республика”, 1994. – 528с.

4. Богуславский В.М. Человек в зеркале русской культуры, литературы и языка. – М.: Изд-во “Космополис”, 1994. – 238с.

5. Вышеславцев Б.П. Этика преображенного эроса. – М.: Изд-во “Республика”, 1994. – 368с.

6. Довлатов С.Д. Собрание прозы в 3-х томах. – С.-Пб.: Изд-во “Лимбус-пресс”, 1995.

7. Ерофеев Вен. Оставьте мою душу в покое. – М.: Изд-во А.О. “ХГС”, 1997. - 408с.

8. Ерофеев Вик. Русские цветы зла. – М.: Издательский Дом “Подкрва”, 1997. – 504с.

9. Жолтовский А.К. Искусство приспособления. // Литературное обозрение. – 1990. - №6. – С.46-51.

10. История современной зарубежной философии. – С.-Пб.: Изд-во “Лань”, 1997. 480с.

11. История философии в кратком изложении. – М.: Изд-во “Мысль”, 1997. – 590с.

12. Камю А. Творчество и свобода. – М.: Изд-во “Радуга”, 1990. – 602с.

13. Касавин И.Т. “Человек мигрирующий”: Онтология пути и местности // Вопросы философии. – 1997. - №7. – С.74-84.

14. Кулаков В. После катастрофы. // Знамя.–1996.-№2. – С.199-211.

15. Под ред. Мотрошиловой Н.В. История фидлософии: Запад – Россия – Восток. – М.: Изд-во “Греко-латинский кабинет” Ю.А.Шигалина, 1995.

16. Малоизвестный Довлатов. – С.-Пб.: Изд-во “Журнал “Звезда””, 1996. – 512с.

17.Нарбикова В. “…И путешествие” // Знамя. – 1996. - №6. – С. 5 -36.

18. Ницше Ф. Человеческое слишком человеческое; Веселая наука; Злая мудрость. – Минск.: Изд-во “Попурри”, 1997. – 704с.

19. Орлова Э.А. Введение в социальную и культурную антропологию. – М.: Изд-во МГИК, 1994. – 214с.

20. Подорога В. Феноменология тела. – М.: Изд-во “Ad Marginem”, 1995, - 301с.

21. Соловьев В.С. Сочинения в 2-х томах. – М.: Изд-во “Республика”, 1988.

22. Фромм Э. Бегство от свободы. – Минск.: Изд-во “Попурри”, 1998. – 672с.

23. Шестов Л.И. Сочинения в 2-х томах. – М.: 1993.

24. Шкловский В.Б. О теории прозы. – М.: Изд-во “Советский писатель”, 1988. – 194с.

25. Шлайфер Н.Е. Свобода личности и исторический детерминизм. – М.: Изд-во “Высшая школа”, 1983. – 95с.

"Последняя четверть ХХ века в русской литературе определилась властью зла" – утверждает знаменитый русский писатель Виктор Ерофеев. Он припоминает тургеневского Базарова, который сказал невыразимо милосердную и подающую великие надежды человечеству фразу: "Человек хорош, обстоятельства плохи".

Эту фразу можно поставить эпиграфом ко всей русской литературе. Основной пафос ее значительной части – это спасение человека и человечества. Это неподъемная задача, и русская литература настолько блестяще не справилась с ней, что обеспечила себе великий успех.

Философ XIX века Константин Леонтьев говорил о розовом христианстве Достоевского и Толстого как о лишенном метафизической сути, но решительно развернутом в сторону гуманистических доктрин, которые напоминают французских просветителей. Русская классическая литература учила, как оставаться свободным человеком в невыносимых, экстремальных положениях. Вообще, свобода и гуманизм беспредельно связаны характером русского человека. В чем же проявляется для русского человека стремление к свободе?

Рассмотрим понятие "человек мигрирующий" как знак поиска перемен. Стремление к свободе или "бегство" от нее. Феномен, составляющий понятие "миграция" – это опыт различения динамического и статического, оседлого и миграционного. Русский человек – это человек, предельно движущийся, расширяющий уровень своего бытования. Странничество – это характерное русское явление, оно мало знакомо Западу. Бахтин объяснял его вечной устремленностью русского человека к чему-то бесконечному: "Странник ходит по необъятной русской земле, никогда не оседает и ни к чему не прикрепляется" [Бахтин 1990:123].

Необъятные просторы создают такой разворот пространства, что приближают идущего к высшему. Но очень часто блуждающий заражается вирусом бунта, он как бы выхаживает его своими ногами. Бунт, это, возможно, негодование, требование свободы, пространства как свободы, одиночества как свободы. И где-то на краю мира и на краю тела наступает слияние свободы, мига и вечности. Западные люди – это люди более оседлые, они дорожат своим настоящим, боятся бесконечности, хаоса, а следовательно, они боятся свободы. Русское слово "стихия" с трудом переводится на иностранные языки: трудно дать имя, если исчезла сама реалия.

Для человека Востока тема движения вообще не свойственна. Путь для него – это круг, соединенные пальцы Будды, т.е. замкнутость. Некуда идти, когда все в тебе самом. Поэтому японская культура – это культура внутреннего слова, мысли, а не действия.

Удовольствие предшествующего обуславливает несвобода географическая, но стремление к свободе внутренней.

2. Взгляды экзистенциалистов на понятие свободы

2.1 Общая характеристика и проблематика экзистенциализма

Экзистенциализм, или философия существования (от позднелатинского existentia существование), зародился в начале ХХ века и в течение нескольких десятилетий завоевал широкое признание и популярность.Среди первых представителей экзистенциализма принято считать русских философов Льва Шестова и Николая Бердяева, хотя основное развитие это течение получило после 1-ой мировой войны в трудах немецких мыслителей Мартина Хайдеггера и Карла Ясперса и в сороковых годах в работах Альбера Камю, Жана Поля Сартра и Симоны де Бовуар. В то же время своими предшественниками экзистенциалисты считают Паскаля, Кьеркегора, Достоевского и Ницше. В философском отношении на экзистенциализм оказали преобладающее влияние такое направление как философия жизни, а также феноменология Гуссерля и Шеллера. Экзистенциализм как яркое проявление нонкомформизма явился своеобразной реакцией на духовный кризис, вызванный войнами и страданиями.В ситуации безнадежности и душевной растерянности призыв экзистенциалистов к человеческой подлинности, к чувству человеческого достоинства оказался источником мужества и нравственной стойкости. Его основная тема - человеческое существование, судьба личности в современном мире, вера и неверие, утрата и обретение смысла жизни, Достоевский как-то писал, что "если бога нет, то все дозволено". Это - исходный пункт экзистенциализма. В самом деле, все дозволено, если бога не существует, а потому человек заброшен, ему не на что опереться ни в себе, ни вовне. Прежде всего, у него нет оправданий. Действительно, если существование предшествует сущности, то ссылкой на раз навсегда данную человеческую природу ничего нельзя объяснить. Иначе говоря, нет детерминизма", человек свободен, человек-это свобода. Экзистенциализм, в его стремлении раскрыть специфику человека и его мира, отвергает и "многофакторную" концепцию человека как существа, "частично" детерминированного; например, подвластного страстям (не говоря уж о начальстве), - и частично, в чем-то свободном. Это значило бы, что можно быть наполовину свободным, а наполовину рабом. Человек же "всегда и целиком свободен - либо нет".

2.2 Связь свободы и истины в работах Мартина Хайдеггера

В свой фундаментальной работе "О сущности истины" Хайдеггера рассматривает категорию свободы как сущность самой истины

Свобода, по Хайдеггеру, это не несвязанность действия или возможность не выполнить что-либо, а также и не только лишь готовность выполнять требуемое и необходимое (и, таким образом, в какой-то мере сущее). Свобода является частью раскрытия сущего как такового. Само обнаружение дано в экзистентном участии, благодаря которому простота простого, т.е. "наличие" (das "Da"), есть то, что оно есть. В бытии последнего человеку дана долгое время остающаяся необоснованной основа сущности, которая позволяет ему эк-зистировать, поэтому "Экзистенция" у Хайдеггера не означает здесь existentia в смысле события и "наличного бытия" сущего. "Экзистенция" - здесь также и не "экзистенциальный" в смысле нравственных усилий человека, направленных на самого себя и основанных на его телесной и психической структуре допущение бытия сущего.

Наряду с категорией истины Хайдеггер вводит понятие неистина, рассматривая ее как блуждание, "наподобие ямы, в которую он иногда попадает; блуждание принадлежит к внутренней конституции бытийности, в которую допущен исторический человек. Блуждание - это сфера действия того круговорота, в котором экзистенция, включаясь в круговорот, предается забвению и теряет себя. В этом смысле блуждание является существенным антиподом по отношению к первоначальной сущности, истине. Блуждание открывается как открытость для всякого действия, противоположного существу истины. Путь блужданий, в то же время создает возможность, которую человек способен выделить из эк-зистенции, а именно не поддаваться заблуждению, в то время как он сам узнает его, не проникая в тайну человека".

Абсолютная свобода невозможна потому, что

• предполагает неограниченный выбор, а неограниченный выбор делает трудным принятие решения. В человеке в таких случаях просыпается нерешительность.

Фразеологизм «Буриданов осел»

Данте о нерешительности людей:

Л.Н.Толстого в романе «Воскресенье» о нерешительности главного героя:

О внутренних ограничителях абсолютной свободы человека

Христианский богослов Климент Александрийский (Тит Флавий) – II-III вв. о внутренней морали человека:

О внешних ограничителях абсолютной свободы человека

Американский политический деятель о государственных и общественных ограничителях:

Что такое свободное общество?

2 точки зрения на проблему свободного общества или 2 модели свободного общества из учебника «Обществознание. 11 класс: учеб. для общеобразват. учреждений: базовый уровень / Л.Н.Боголюбов, Н.И.Городецкая, А.И.Матвеев и др. 2004 г.

а/ Роль государства минимальна, принцип невмешательства государства в жизнь людей, неограниченный индивидуализм человека.

б/ Роль государства минимальна, дополнением выступает кооперация, ответственность, справедливость, т. е. все те ценности, которые должно обеспечить общество.

Иногда свобода понимается как вседозволенность

В начале 20 века в русских деревнях пели такую частушку:

Чем оборачивается вседозволенность?

Если человек понимает свободу как вседозволенность, что его ждет?

Субъективное мнение, высказанное в статье

Абсолютной свободы в обществе быть не может потому , что

• существуют обязанности личности перед обществом

Последняя статья во Всеобщей декларации прав человека упоминает, что

УДК 82(091)(470)

ББК 83.3(2=Рус)

М. Ю. Чотчаева

Художественное осмысление проблемы свободы личности в произведениях Ф. М. Достоевского, А. П. Чехова, В.Т. Шаламова

(Рецензирована)

Аннотация:

В данной статье проблема свободы рассматривается как необходимое условие развития личности, оказавшейся в условиях несвободы. Цель работы: доказать, что в произведениях русских писателей о каторге свобода является не только условием естественного существования, но и его качественной сущностью, смыслом и идеалом. Но свобода выявляется только тогда, когда есть несвобода, сама по себе без своего антипода она не ощущается.

Ключевые слова:

Свобода, несвобода, личность, каторга, персонаж, жанр, арестант, характер, человеческая сущность.

Каждая историческая эпоха накладывает свой отпечаток на понимание свободы, суммируя его с предыдущим. Свобода как элемент мировоззрения, как цель и идеал, придающий жизни смысл и силы в борьбе за выживание начинает будоражить умы людей с самого момента осознания человеком себя как активного субъекта преобразовательной деятельности. Она находила свое мыслительное выражение в древних мифах, в атомистических теориях, в средневековой теологии и схоластике, в механически-метафизических концепциях нового времени, в немецкой классической философии и в современной мировой философии. Особую позицию в разработке проблемы свободы человека занимает русская литература, трактующая свободу, прежде всего, как проблему основания человеческого бытия. Такое понимание данной проблематики позволяет выдвинуть тезис о том, что положительно направленная свобода, в первую очередь, реализуется внутри самого человека, в его внутреннем бытии, в его духовной природе. И в то же время свобода является способом реализации духовной природы человека, воли, осуществления своих намерений и целей.

Наиболее яркое воплощение проблема свободы в русской литературе получает в произведениях о каторге. Ф. М. Достоевский своими автобиографическими «Записками из Мертвого дома» проложил путь теме каторги в русской литературе. Главной идеей «Записок из Мертвого дома» Ф. М. Достоевского является идея свободы. Именно она лежит в основе художественного развития произведения, определяет систему ценностей образно-логического мира произведения Достоевского. В самой метафоре «Мертвый дом», по мнению Т.С. Карловой, главным образом, является социально-политический и этический подтекст: «свобода - непременное условие жизни» .

«Записки из Мертвого дома» - итог десятилетних размышлений писателя на каторге и в ссылке, главной идеей которых писатель объявил идею свободы личности. «Сибирская тетрадь», в которую Достоевский записывал свои впечатления, наблюдения, размышления периода каторги и поселения, являлась для него своеобразным конспектом, где за отдельными записями скрывались жизненные ситуации, характеры, рассказы каторжников, которые впоследствии были включены в «Записки из Мертвого дома»: из 522 записей «Сибирской тетради» использовано более 200.

Достоевский и начинает, и заканчивает свои «Записки» темой свободы: «Случалось, посмотришь сквозь щели забора на свет божий: не увидишь ли хоть что-нибудь? - и только и увидишь, что краешек неба да высокий земляной вал, поросший бурьяном, а взад и вперед по валу, день и ночь, расхаживают часовые; и тут же

подумаешь, что пройдут целые годы, а ты точно так же пойдешь смотреть сквозь щели забора и увидишь тот же вал, таких же часовых и тот же маленький краешек неба, не того неба, которое над острогом, а другого, далекого, вольного неба» .

В «Записках из Мертвого дома» Достоевский показывает, что свобода -непременное условие живой жизни. Тюремную крепость он назвал Мертвым домом потому, что «почти всякое самовольное проявление личности в арестанте считается преступлением», что здесь «вынужденное общее сожительство» .

Утверждая, что свобода - необходимое условие нормального развития человеческой личности, условие нравственного возрождения человека, Достоевский сопоставляет жизнь на каторге с жизнью на свободе в царской России, где рабство защищалось законом, и с глубокой грустью восклицает: «сколько сил и таланту погибает у нас на Руси иногда почти даром, в неволе и тяжкой доле» . Достоевский утверждает, что никакими силами невозможно убить в человеке жажду свободы, тоску по воле и что живая жизнь нигде, даже в тюремных условиях, немыслима без «своей собственной, внутренней жизни», которая складывается помимо «официальной». В преступниках из народа он заметил «вовсе не принижение, а чувство собственного достоинства» . Автор говорит, что «арестант ужасно любит... уверить даже себя, хоть на время, что у него воли и власти несравненно больше, чем кажется», он инстинктивно стремится к «возвеличиванию собственной личности, хотя бы призрачному» . Сама жизнь устроила для Достоевского эксперимент, из которого выросла его философия. Первые впечатления от каторги были испуг, удивление и отчаяние; понадобились годы, чтобы поверить в новую действительность и понять ее. И вот постепенно - все страшное, чудовищное и таинственное, что окружало его, стало яснеть в сознании. Он понял, что весь смысл слова «арестант» означает человека без воли и что все особенности каторги объясняются одним понятием - «лишение свободы». Казалось, он мог знать это и раньше, но, замечает Достоевский, «действительность производит совершенно другое впечатление, чем знание и слухи». Автор не преувеличивает ужасов каторжной жизни: работа в мастерских не показалась ему слишком тяжелой; пища была сносной; начальство, за немногими исключениями, гуманным и благожелательным; в остроге разрешалось заниматься любым ремеслом, но и это было в тягость: «Казенная каторжная крепостная работа была не занятием, а обязанностью, арестант отрабатывал свой урок или отбывал законные часы работы и шел в острог. На работу смотрели с ненавистью» .

Такие же примеры приводит Чехов в «Острове Сахалине», описывая человека, наотрез отказавшегося работать на каторге: «Это каторжный, старик, который с первого же дня приезда своего на Сахалин отказался работать, а перед его непобедимым, чисто звериным упрямством спасовали все принудительные меры; его сажали в темную, несколько раз секли, но он стоически выдерживал наказание и после каждой экзекуции восклицал: «А все-таки я не буду работать!» . Такое отношение к работе было характерно для каторжан. Находясь в условиях несвободы, они с ненавистью относились к принудительным занятиям, но, таясь от начальства, работали охотно, если могли заработать на этом деньги для себя: «Тут были и сапожники, и башмачники, и портные, и столяры, и резчики, и золотильщики. Был один еврей, Исай Бумштейн, ювелир, он же и ростовщик. Все они трудились и добывали копейку. Заказы работ добывались из города. Деньги есть чеканенная свобода, а потому для человека, лишенного совершенно свободы, они дороже вдесятеро» .

Без денег нет могущества и свободы. Достоевский пишет: «Деньги... имели в остроге странное значение, могущество. Положительно можно сказать, что арестант, имевший хоть какие-нибудь деньги в каторге, в десять раз меньше страдал, чем совсем не имевший их, хотя последний обеспечен тоже всем казенным, и к чему бы, кажется, иметь ему деньги? - как рассуждало наше начальство... К деньгам арестант жаден до судорог, до омрачения рассудка, и если действительно бросает их, как щепки, когда кутит, то бросает

за то, что считает еще одной степенью выше денег. Что же выше денег для арестанта? Свобода или хоть какая-нибудь мечта о свободе» .

Характерно, что у людей разных сословий, оказавшихся на каторге и вынужденных проживать вместе, проявляется одинаковое отношение и к деньгам, и к работе. Дворянин Горянчиков относится к работе резко отрицательно, хотя физически работа не кажется ему тяжелой: «Самая тяжелая работа, например, показалась мне вовсе не так тяжелою, каторжною, и только довольно долго спустя я догадался, что тяжесть и каторжность этой работы не столько в трудности и беспрерывности ее, сколько в том, что она -принужденная, обязательная из-под палки. Мужик на воле работает, пожалуй, и несравненно больше, иногда даже и по ночам, особенно летом; но он работает на себя, работает с разумной целью, и ему несравненно легче, чем каторжнику на вынужденной и совершенно бесполезной для него работе. Мне пришло раз на мысль, что если б захотели вполне раздавить, уничтожить человека, наказать его самым ужасным наказанием, так что самый страшный убийца содрогнулся бы от этого наказания и пугался его заранее, то стоило бы только придать работе характер совершенной, полнейшей бесполезности и бессмысленности» .

Одним из писателей, вслед за Достоевским обратившимся к теме человека в условиях несвободы, стал Варлам Шаламов, который не мог не учитывать литературного опыта предшественника. Ведущие принципы «новой прозы» Шаламова восходят к «Запискам из Мертвого дома». В «Колымских рассказах» актуализируются форма и сюжет «Записок», что обусловлено частичным сходством судеб обоих писателей, автобиографичностью их произведений о каторге, общностью художественного объекта и некоторых мировоззренческих установок.

«Давним моим желанием, - вспоминает Варлам Шаламов, - было написать комментарий к «Запискам из Мертвого дома». Я эту книжку держал в руках, читал и думал над ней летом 1949 года, работая фельдшером на лесной командировке. Дал я себе тогда и неосторожное обещание разоблачить, если можно так сказать, наивность «Записок из Мертвого дома», всю их литературность, всю их устарелость» . Это желание «развенчать» каторжный авторитет Достоевского обнаруживается в текстах «Колымских рассказов» («Татарский мулла и чистый воздух», «В бане», «Красный крест» и др.).

Выводы Шаламова оказались преждевременными: форма книги о каторге оказалась актуальной и в современной литературе.

Варлам Шаламов не создал в «Колымских рассказах» настолько яркий образ свободы, как Достоевский в «Записках из Мертвого дома». В прозе Шаламова сквозит, скорее, мотив бессмысленной надежды. Немногие герои рассказов Шаламова стремятся вернуться домой, так как в них убита надежда. Герой рассказа «Надгробное слово», от имени которого ведется повествование, мечтает лишь о том, чтобы вернуться в тюрьму, поскольку он понимает, что ничего, кроме страха, семье не принесет. Мечты бывшего директора Уралтреста Тимофеева, в свое время сильного и влиятельного человека, не распространяются дальше супа с галушками, и лишь полный инвалид, который полностью зависим от окружающих, оказывается способен на протест и стремление к свободе. После войны, когда в лагеря стали прибывать вчерашние солдаты, люди «со смелостью, умением рисковать, верившие только в оружие», стали возможны вооруженные побеги (рассказ «Последний бой майора Пугачева»). Даже смерть не дает возможность заключенному обрести свободу, избавиться от чудовищного лагерного бытия, так, в рассказе «Шерри-бренди» заключенные поднимали руку покойника при раздаче хлеба.

Труд в «Колымских рассказах» становится для заключенного мукой, физической и душевной. Он внушает ему только страх и ненависть. Освобождение от труда любыми путями и средствами, вплоть до членовредительства, - становится самой желанной целью, т. к. сулит избавление от принудительного занятия.

К физическим страданиям на каторге (шум, чад, вонь, холод, теснота) люди как-то привыкают. Мука каторги не в этом: она в неволе. Из тоски по свободе вытекают все

особенности характера каторжников. Арестанты большие мечтатели. Оттого они так угрюмы и замкнуты, так боятся выдать себя и так ненавидят болтунов-весельчаков. В них есть какое-то судорожное беспокойство, они никогда не чувствуют себя дома в остроге, враждуют и ссорятся между собой, так как сожительство их вынужденное: «Черт трое лаптей сносил, прежде чем нас собрал в одну кучу!» - говорили они про себя сами; а потому сплетни, интриги, бабьи наговоры, зависть, свара, злость были всегда на первом плане в этой кромешной жизни». «Кромешная жизнь», - пишет Достоевский, употребляя слово, обозначающее мрак, беспросветную темноту для характеристики каторжной жизни .

Эта беспросветная «кромешность» царствует и на каторжном Сахалине, иначе чем объяснить, что красавица-авантюристка Сонька Золотая Ручка (Софья Блювштейн) превратилась в мрачное подавленное существо: «Это маленькая, худенькая, уже седеющая женщина с помятым, старушечьим лицом. На руках у нее кандалы; на нарах одна только шубейка из серой овчины, которая служит ей и теплою одеждой и постелью. Она ходит по своей камере из угла в угол, и кажется, что она все время нюхает воздух, как мышь в мышеловке, и выражение лица у нее мышиное» . Таким закоренелым преступникам Чехов в своей книге уделяет не так много внимания. Больше его интересуют такие заключенные, как Егор, скромный, работящий мужик, попавший на каторгу случайно, или бродяга Никита Трофимов, прозванный Красивым, вся вина которого состояла в том, что он не вынес тяжести военной службы. Так рассказ о жизни каторжников оборачивается размышлениями об участи простых русских людей, в силу обстоятельств, трагически оказавшихся на каторге и тоскующих о свободе. Люди, оказавшиеся в неволе, мечтая о свободе, даже несколько романтизируют ее, что приводит к постоянным побегам и бродяжничеству, как в Омском остроге, так и на каторжном Сахалине. Чехов считает не-прекращающиеся побеги с каторги свидетельством, главным признаком того, что в среде каторжников живы человеческие чувства и стремления: «Причиной, побуждающей преступника искать спасения в бегах, а не в труде и не в покаянии, - пишет Чехов, -служит главным образом незасыпающее в нем сознание жизни. Если он не философ, которому везде и при всех обстоятельствах живется одинаково хорошо, то не хотеть бежать он не может и не должен» .

Люди, лишенные свободы, томятся, заводят бессмысленные ссоры, работают с отвращением. Но если им позволят проявить свою инициативу, то они сразу преображаются. Особенно разительные перемены происходят с каторжниками в канун праздников. Праздник занимает в жизни человека одно из самых главных мест, праздники были у всех народов на всех этапах их исторического развития, что позволяет считать праздник универсальным феноменом культуры и человеческого бытия. Праздник - это не абстрактная идея, а реальность, так или иначе доступная всем и в любых условиях. И каторга, и тюрьма не лишают человека стремления к празднику.

Для людей, чья свобода ограничена, праздник является одним из ее проявлений, возможностью выйти из-под контроля власти. В остроге праздник является временным отступлением от правил, допущением некоторого беспорядка для сохранения тотального порядка, удержания хаоса в приемлемых рамках. Перед встречей Рождества в Омском остроге настроение каторжан резко менялось, им вспоминался дом, праздники на воле. Целый день арестантов не покидала надежда на чудо. Никто толком не мог объяснить, чего он ждал, но все надеялись на что-то светлое и прекрасное. Но день проходил, и ничего не менялось: «Весь этот бедный народ хотел повеселиться, провести весело великий праздник - и, господи! Какой тяжелый и грустный был этот день чуть не для каждого. Каждый проводил его, как будто обманувшись в какой-то надежде» .

В одиннадцатой главе «Записок из Мертвого дома» выходом на свободу, дающим ощущение праздника, является искусство. Для арестантов прелесть театра заключается в том, что на сцене у них возникает иллюзия полноценной человеческой жизни. Описывая каторжный театр, Достоевский показывает талант и выдумку актеров. Арестанты сами

изготовили декорации, сшили занавес, поразивший впечатление Горянчикова: «Прежде всего, меня поразила занавесь. Она тянулась шагов на десять поперек всей казармы. Занавесь была такою роскошью, что действительно было чему подивиться. Кроме того, она была расписана масляной краской: изображались деревья, беседки, пруды и звезды» .

Среди каторжников нашлись и художники, и музыканты, и певцы. А игра каторжных актеров просто потрясла Горянчикова: «Представьте острог, кандалы, неволю, долгие грустные годы впереди, жизнь, однообразную, как водяная капель в хмурый, осенний день, - и вдруг всем этим пригнетенным и заключенным позволили на часок развернуться, повеселиться, забыть тяжелый сон, устроить целый театр, да еще как устроить: на гордость и на удивление всему городу, - знай, дескать, наших, каковы арестанты!» .

Своеобразным выходом на свободу является для арестантов все то, что как-то связывает их с нормальной жизнью: «Что за странный отблеск детской радости, милого, чистого удовольствия сиял на этих изборожденных клейменых лбах и щеках...», - писал Достоевский, наблюдая за арестантами во время театрального представления . Все довольны, как будто даже счастливы. «Только немного позволили этим бедным людям пожить по-своему, повеселиться по-людски, прожить хоть час не по острожному - и человек нравственно меняется, хотя бы на несколько только минут» .

Такую же «детскую радость» видел Чехов на лицах ссыльных во время венчания в г. Александровске: «Когда священник возлагал на головы жениха и невесты венцы и просил бога, чтобы он венчал их славою и честью, то лица присутствующих женщин выражали умиление и радость, и, казалось, было забыто, что действие происходит в тюремной церкви, на каторге, далеко-далеко от родины». Но эта радость недолгая, вскоре она сменилась грустью и тоскою: «Когда после венчания церковь опустела, и запахло гарью от свечей, которые спешил тушить сторож, то стало грустно».

Оба писателя считают, что настоящая радость и праздничное настроение на каторге невозможны. Можно ненадолго забыться, но по-настоящему радоваться нельзя, так как для этого нужна свобода. Мотив свободы проходит через все содержание книг «Записки из Мертвого дома» и «Остров Сахалин», их построение во многом определяется этим идейным замыслом. Свобода позволяет человеку реализовать его духовное назначение -превосхождение собственной природы и претворение её в иную, обращающую его к сфере высших ценностей и идеалов, к духовности.

Мало увидеть в свободе лишь отсутствие внешних ограничений. По сути, под внешней свободой подразумевается ничто иное, как условие нормального человеческого существования. Освободить можно лишь от внешних пут. Путь к внутренней свободе имеет направленность, противоположную освобождению внешнему. Независимость достигается посредством расширения границ, устранения препятствий для реализации собственной свободы, что являлось и будет являться отправной точкой для писателей при описании человеческой личности.

Примечания:

1. Карлова Т.С. О структурном значении образа «Мертвого дома» // Достоевский:

Материалы и исследования. Л., 1974.

2. Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений: В 30 т. Т. 4. Л., 1972-1990.

3. Чехов А.П. Сочинения: В 18 т. Т. 14-15. М., 1987.

4. Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений: В 30 т. Т. 4. Л., 1972-1990.

5. Шаламов В. «Как мало изменилась Расея...»: Из записок о Достоевском // Лит. газ.

6. Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений: В 30 т. Т. 4. Л., 1972-1990.

Чехов А.П. Сочинения: В 18 томах. Т. 14-15. - М., 1987.