Толстой смерть ивана ильича основная идея. О символической функции лейтмотивов в повести Л.Н

Шишхова Нелли Магометовна 2011

УДК 82.0(470)

ББК 83.3(2=Pyc)1

Шишхова Н.М. Концепт смерти в повести Л.Н. Толстого «Смерть Ивана Ильича» Аннотация:

Анализируется своеобразие и особенности концепта смерти в повести Л.Н. Толстого «Смерть Ивана Ильича» в свете современного этико-философского подхода, рассматривается смыслообразующая функция смерти для структурирования литературного сюжета. Толстовская повесть находится постоянно в поле зрения исследователей последних десятилетий в этой области, которые делают акцент на писательской концепции фундаментальной непостижимости смерти. Человеческое сознание способно только констатировать такой факт, но не способно раскрыть эмпирически.

Ключевые слова:

Концепт, танатология, смерть и бессмертие, феномен смерти, современный этикофилософский подход, базовые метафоры смерти.

Candidate of History, Associate Professor of Literature and Journalism Department, the Adyghe State University, e-mail: [email protected]

Concept of death in L.N. Tolstoy"s great story “Ivan Ilich"s Death”

The paper analyzes the originality and features of the concept of death in L.N. Tolstoy"s great story “Ivan Ilich"s Death” in the light of the modern ethic-philosophical approach. The author examines a sense-forming function of death for constructing a plot structure. The great story by Tolstoy is always in the field of vision of researchers of last decades who emphasize the writer’s conception on fundamental incomprehensibility of death. The human consciousness is capable only to establish such a fact, but it is not capable to uncover it empirically.

Concept, thanatology, death and immortality, a death phenomenon, the modern ethic-philosophical approach, basic metaphors of death.

Этико-философский подход, характерный для русской литературы, дает наиболее глубокое осмысление феномена смерти. Духовный опыт отечественной культуры ясно свидетельствует, что смерть не норма, и фиксирует ее нравственно негативную сущность. По словам Ю.М. Лотмана, «... литературное произведение, вводя в сюжетный план тему смерти, фактически должно при этом подвергнуть ее отрицанию» [Лотман, 1994, 417].

В последние десятилетия происходит своеобразное переоткрытие смерти в культуре, которое приобретает разнообразные мотивы. Возникла сравнительно новая наука танатология как гуманитарная дисциплина. В энциклопедии К. Исупова данный термин определяется как философский опыт описания феномена смерти» [Культурология XX век: Энциклопедия, 1998]. В таком же ключе трактуется термин в статье Г. Тульчинского «Новые термины и понятия», одна из главных тем персонологии» [Проективный философский словарь, 2003]. В гуманитарной ветви танатологии литературный опыт занимает одно из узловых мест. Смыслообразующая функция смерти для структурирования литературного сюжета, например, рассмотрена в статье Ю.М. Лотмана «Смерть как проблема сюжета». В ней высказаны некоторые принципиальные идеи, равно важные и для культурологии, и для литературоведения. Например, о возможности создания базовых метафор смерти как

интерпретационных моделей культуры.

В последнее время популярен постмодернистский дискурс смерти, основополагающие установки которого манифестируют смерть как «голый» аргумент абсурда вне каких-либо философских и нравственных осмыслений. Именно поэтому духовно-интеллектуальные традиции, национальное своеобразие типологических особенностей относительно данной проблематики в отечественной литературе и философии приобретают особое звучание.

Философско-эстетические и художественные опыты Л. Толстого в постижении феномена смерти находятся в постоянном поле зрения современных исследователей по философии и литературоведению, ибо у Толстого проблема смерти входит и в философскую, и в религиозную, и в нравственную, и в социальную проблематику, хотя это не исключает ее экзистенциального решения. Мысли о смерти, особенно у позднего Толстого, бывают порождены не только биологическим чувством, а иными, религиозными и духовными поисками. Для писателя очень важно многообразие индивидуальных проявлений смерти. Но смерть для Толстого, прежде всего, выявление подлинной сущности жизни того или иного человека.

В.Ф. Асмус, анализируя его философские взгляды, писал: «В центре вопросов толстовского мировоззрения, а потому и в центре понятия веры стало противоречие веры между конечным и бесконечным существованием мира <...> Толстой осознавал это противоречие как жизненное противоречие, захватывающее наиболее глубоко ядро его личного существования и сознания <...> Стремление укрепить корень жизни, расшатанный страхом перед смертью, Толстой черпает не в силе самой жизни, а в религиозной традиции» [Асмус, 1969, 63].

Рефлексия над смертью способна более всего «разжечь» метафизическую «страсть» человека, пробудить в нем подлинное философское горение, а значит сделать его бытие духовным.

Программным в плане концептуализации идеи смерти в творчестве позднего Толстого является повесть «Смерть Ивана Ильича», о которой он писал: «. описание простой смерти простого человека, описывая из него» [Толстой, 1934, 63, 29]. Его герой из тех людей, которых Толстой («Царство Божие внутри вас») называл «конвенциальными», живших по инерции, по привычке. Обычная жизнь людей, подчиненная автоматизму и несвободе.

Любопытно, что согласно одной из версий термин «танатология» в обиход медицинской и биологической наук был введен по предложению И. Мечникова, а в 1925 году профессор Г. Шор, ученик Мечникова, издает в Ленинграде работу «О смерти человека (Введение в танатологию)». Книга Шора адресована медикам, однако в ней были предприняты важные шаги для становления науки в целом. Автор создает своеобразную типологию смерти: «Случайная и насильственная», «скоропостижная», «обычная»

[Мечников, 1964, 280]. Известно, по словам самого Толстого, что в замысел его повести легла жизненная история Ивана Ильича Мечникова, прокурора Тульского окружного суда, умершего 2 июня 1881 года от тяжелого заболевания. В воспоминаниях о смерти своего брата Илья Ильич Мечников говорил о его размышлениях, «исполненных величайшего позитивизма», о страхе смерти и, наконец, о примирении с ней [Мечников, 1964, 280]. Т. А. Кузминская, со слов вдовы покойного, передала Толстому разговоры Ивана Мечникова «о бесплодности проведенной им жизни» [Кузминская, 1958, 445-446].

Очевидно, насколько все это укладывается в русло идей художественного творчества писателя 80-х годов, который считал, что история умирания и прозрения чиновника - «самая простая и обыкновенная», хотя и «самая ужасная». Прозрение и пробуждение, наступившие перед смертью, уносят страх скорого исчезновения и неприятие смерти, но не снимают неотвратимость конца.

Страх и ужас умирания проходят через такие мучительные стадии, что любая «обманка», приготовленная Иваном Ильичом, становилась бесполезной. Всякое утешение почти тотчас теряло смысл. Как писал Борис Поплавский в эссе о «Смерти и жалости», «нет, не ужас смерти, а обида смерти <...> поражают его воображение» [Иванов, 2000, 717]. Эта

обида героя повести вызвана случайностью и неясностью причины смертельной болезни: «И правда, что здесь, на этой гардине, я, как на штурме, потерял жизнь. Неужели? Как ужасно и как глупо? Это не может быть! Не может быть, но есть» [Толстой, 1994, 282]. Для Ивана Ильича самое ужасное в явлении смерти - это неизбежность. Облик смерти становится с течением болезни героя все более «вещественным», т.е. плотским, физиологичным, вызывающим и запредельный ужас, и омерзение: «мученье от нечистоты, неприличия и запаха», «бессильные ляжки», «волосы плоско прижимались к бледному лбу» и т.д. Именно поэтому Иван Ильич смотрит «физиологическим» взглядом на жену и с ненавистью отмечает «белизну и пухлость», «чистоту ее рук, шеи», «глянец ее волос» и «блеск ее полных жизни глаз». Взгляд героя обостренно выхватывает приметы плотского здоровья, и этот взгляд направлен на всех героев: Герасим, жена, дочь и ее жених с «огромной белой грудью и обтянутыми сильными ляжками в узких черных штанах» В сопоставлении с этой избыточной плотью его исчезающее тело становится пугающим, от него веет холодом и смрадом. От этих физиологических подробностей, с одной стороны, смерть выглядит еще более достоверной, с другой - еще более непостижимой. Мы видим восприятие смерти самим умирающим человеком. И сколь странным ни казалось его предсмертное времяпрепровождение, Толстой не дает нам забыть, что это восприятие совсем иное, чем взгляд на умирание извне. Надежда и отчаяние сменяют друг друга, ненависть уносит последние силы. Иван Ильич у Толстого согласен с тем, что Кай смертен (как можно оспорить то, что так естественно и законно!), но все его существо кричит, что он-то не Кай. Смерть другого, опыт его умирания не утешают толстовского героя, он сосредоточен на внешних и внутренних приметах только своего индивидуального процесса ухода. Прошлая жизнь ему кажется «хорошей», и Иван Ильич никогда не искал избавления от нее. Обычная жизнь людей, подчиненная автоматизму и несвободе, по словам русского философа Л. Шестова, это не жизнь, а смерть: «Некоторые, очень немногие, чувствуют, что их жизнь есть не жизнь, а смерть» [Шестов, 1993, 50]. Это чувство придет к герою, но только в последние минуты. Страх смерти и конца ставят Ивана Ильича перед необходимостью понять жизненную реальность как нечто обдуманное. Поиски смысла своей жизни становятся для толстовского героя не столько пробуждением сознания, сколько смертельной отравой, перенести которую он был не в состоянии: «И его служба, и его устройство жизни, и его семья, и эти интересы общества и службы - все это могло быть не то. Он попытался защитить перед собой все это. И вдруг почувствовал всю слабость того, что он защищает. И защищать нечего было». Сознание открывающейся истины «удесятерило его физические страдания», ненависть ко всему окружающему от одежды до вида жены уносила его иссякающие силы. Предчувствие безвозвратно уходящей жизни ввергает Ивана Ильича в панический, традиционный, метафизический ужас.

Интересно, в каком ключе трактует Гайто Газданов творческую природу русского писателя в «Мифе о Розанове». Газданов рассматривает его в экзистенциальном ключе: «Розанов - это процесс умирания», и его заслуга состоит в том, что он воплотил этот процесс. Не случайно автор статьи вспоминает в связи с Розановым «Смерть Ивана Ильича». Тайну человеческой и художественной природы Розанова он объясняет трагическим ощущением смерти: «Для агонизирующего законов нет. Нет стыда, нет морали, нет долга, нет обязательств - для всего этого слишком мало времени». Отсутствие надежд и иллюзий, по Газданову, чревато имморализмом [Газданов, 1994].

Натуралистическая картина трехдневной агонии, боли и непрерывного крика «У/ Уу/ У» говорит, что источник невыносимого ужаса - страх смерти - для толстовского героя стал абсолютной реальностью, никакие «обманки» не могут уже избавить от него. Было очевидно, что бесполезно барахтаться в черном мешке, который уже никогда не развязать. Осталось только одно: всосаться в «эту черную дыру», провалиться в нее. Иван Ильич окончательно слился со своим мучителем - страхом - и избавился от него. В конце мучившей его черной дыры «засветилось что-то», указавшее «настоящее направление», и тут же он осознал, что «жизнь его была не то, что надо, но что это можно еще поправить». И он, действительно, успевает в последний момент это поправить, открывая сердце для окружающих. Иван Ильич

делает то, о чем мечтал в процессе умирания для себя как высшем благе: жалеет близких. И не только своего маленького сына, худенького гимназистика с черными кругами под глазами, но и ненавистную жену, которой холодеющими устами пытается сказать «прости».

Символы, используемые в религиозных книгах, имеют для писателя огромное значение. Например, в Ветхом завете воскресение описывается как пробуждение от сна смерти, возвращение к свету после погружения в полную ночь, т.е. в жизнь, лишенную духовного начала. Именно перед своей физической смертью Иван Ильич видит свет в черной дыре, который окончательно уничтожает страх смерти, убивает саму смерть.

Повесть «Смерть Ивана Ильича» неоднократно сравнивали с рассказом «Хозяин и работник» (1895), в котором купца Брехунова внезапно охватывает чувство жалости, любви к ближнему, желание послужить ему и даже пожертвовать своей жизнью. Он спасает мужика Никиту от замерзания своим телом, а взамен в его душе поселяется покой, мир и смысл. Не случайно в конце рассказа умирающий купец думает «что он - Никита, а Никита - он и что жизнь его не в нем самом, а в Никите».

Интересно, что метафора передвижения из жизненного путешествия в путешествие последнее, смертельное связана у Толстого с поездом, с ощущением себя «в вагоне железной дороги, когда думаешь, что едешь вперед, а едешь назад, и вдруг узнаешь настоящее направление». Другая метафора - это образ камня, летящего вниз с увеличивающейся скоростью, быстрее и быстрее к концу», падение, которое писатель называет страшным и разрушительным. Свое вполне оправданное место получает и мифологема горы (вечность, верха: «Точно равномерно я шел под гору, воображая, что иду на гору. Так и было. В общественном мнении я шел на гору, и ровно настолько из-под меня уходила жизнь. »). Иллюзия Вечности и Верха - очередные «обманки» для Ивана Ильича.

Толстой находит массу дополнительных импульсов для развития темы умирания, угасания. Многие мифологемы и метафоры сегодня привычно-обычны для

постмодернистской литературы, активно разрабатывающей тему смерти (Юрий Мамлеев, Милорад Павич, Виктор Пелевин, Андрей Дмитриев). Для апокалипсического

мироощущения эпохи постмодерна мифологема смерти является одной из

основополагающих. И в решении этой проблематики не так трудно найти точки соприкосновения традиционной русской классической литературы и постмодернистской. По словам Андрея Дмитриева, «смерть не род наказания и болезнь не род наказания, скорее род назидания». Эти слова могли бы послужить своеобразным эпиграфом к повести Л.Н. Толстого «Смерть Ивана Ильича».

Критик Марина Адамович пишет о способности Дмитриева «породить точную систему времени - вечности, тем самым сохранить реальность в художественном пространстве», и заканчивает свои рассуждения следующим выводом: «Именно потому служебный термин, некогда произнесенный кем-то из российских критиков - «неореализм» (или новый реализм, как угодно), - кажется мне работающим для этого типа прозы» [Адамович. Континент. - 2002].

Примечания:

1. Лотман Ю.М. Смерть как проблема сюжета // Ю.М. Лотман и тартусско-семиотическая школа. М.: Гнозис, 1994.

2. Культурология. XX век: энциклопедия. Т. 2. СПб., 1998. 446 с.

3. Проективный философский словарь: новые термины и понятия. СПб., 2003. 512с.

4. Асмус В.Ф. Мировоззрение Толстого // Асмус В.Ф. Избранные философские труды. Т. 1. М., 1969. С. 40-101.

5. Толстой Л.Н. Полн. собр. соч.: в 90 т. Т. 63. М., 1994. С. 390-391.

6. Шор Г.В. О смерти человека (Введение в танатологию). СПб., 2002. 272 с.

7. Мечников И.И. Этюды оптимизма. М., 1964. Ц^: http://whinger.narod.ru/ocr.

8. Кузьминская Т.Н. Моя жизнь дома и в Лесной поляне. Тула, 1958. ЦКЬ:

http://dugward.ru/library/tolstoy/kuzminskaya_moya.html.

9. Иванов Вяч.Вс. Русская диаспора: язык и литература // Иванов Вяч.Вс. Избранные труды по семиотике и истории культуры. Т. 2. Статьи о русской литературе. М.: Языки русской культуры, 2000.

10. Шестов Л. На весах Иова. Странствия по душам // Шестов Л. Соч.: в 2 т. Т. 2. М., 1993. URL: http://www.magister.msk.ru/library/philos/shestov.

11. Газданов Г. Миф о Розанове // Литературное обозрение. 1994. № 9-10. C. 73-87.

12. Адамович М. Соблазненные смертью. Мифотворчество в прозе 90-х: Юрий Мамлеев, Милорад Павич, Виктор Пелевин, Андрей Дмитров // Континент. 2002. № 114.

I. Adamovich M. Tempted by death. Creating myths in prose of the 90s: Yury Mamleyev, Milorad Pavich, Victor Pelevin, Andrey Dmitrov // Continent. 2002. № 114.

2. Asmus VF. Tolstoy"s world view // Asmus V.F. The selected philosophical works. V. 1. М., 1969.

3. Gazdanov G. The myth on Rozanov // Literary review. 1994. № 9-10.

4. Ivanov Vyach. Vs. Russian diaspora: language and literature // Ivanov Vyach. Vs. The selected works on semiotics and culture history. V. 2. Articles on Russian literature. М.: The Languages of Russian culture, 2000.

5. Kuzminskaya T.N. My life at home and in Lesnaya Polyana. Tula, 1958.

6. Culturology. The XX century: encyclopedia. V. 2. SPb., 1998.

7. Lotman Yu.M. Death as a plot problem // Yu.M. Lotman and Tartuss-semiotic school. М.: Gnosis, 1994.

8. Меchnikov 1.1. The sketches of optimism. М., 1964.

9. The projective philosophical dictionary: new terms and concepts. SPb., 2003.

10. Rudnev V.P. Encyclopedic dictionary of culture of the XX century. М.: Agraph, 2001.

II. Tolstoy L.N. Complete collection of works: in 90 vol. V. 63. М., 1994.

12. Shestov L. On the Scales of Job. A Peripateia of Souls // Shestov L. Col.: in 2 vol. V. 2. М., 1993.

13. Shor G.V. On the death of a person (Introduction to thanatology). SPb., 2002.

Смерть Ивана Ильича» - повесть Л. Н. Толстого, над которой он работал с 1882 по 1886 годы, внося последние штрихи уже на стадии корректуры. В произведении рассказывается о мучительном умирании судейского чиновника средней руки. Повесть широко признана одной из вершин мировой литературы и величайшим свершением Толстого в области малой литературной формы. втор курсивно обрисовывает историю «приличной и приятной» жизни своего героя, вершиной которой стало приобретение им «прелестной квартирки», обставленной в «комильфотном стиле». Прототипом главного героя, несмотря на его принципиальную обобщённость, считается Иван Ильич Мечников, тульский прокурор, в котором Толстой чувствовал незаурядного человека. Тяжело больной Мечников поражал окружающих «разговорами о бесплодности проведённой им жизни»; его знаменитый брат Илья Ильич полагает, что в своей повести Толстой «дал наилучшее описание страха смерти». описывая квартиру, которую устраивал с такой тщательностью Иван Ильич, Л. Толстой пишет: «В сущности же было то самое, что бывает у всех не совсем богатых людей, но таких, которые хотят быть похожими на богатых, и потому только похожи друг на друга». Усиливая в окончательной редакции разоблачающую критику чиновничества в целом, Л. Толстой в какой-то мере идет по стопам Гоголя, неожиданно повторяя даже гоголевское выражение: «Покой был известного рода; ибо гостиница была тоже известного рода».

Герою повести «Смерть Ивана Ильича» его собственник никои, предстает во всей ее лжи и пустоте перед лицом смерти. Уже умирая, герой оглянулся на прожитое и не мог не ужаснуться. Ужасается и автор повести. Он хочет, чтобы ужаснулись и читатели. У Толстого очень заметно стремление пропять читателя, донести до его сознания, до его чувств правду и неправду жизни. Эта толстовская повесть о смерти самого обыкновенного, заурядного человека - урок и поучение живущим. Толстой сказал однажды: «Все мысли о смерти нужны только для жизни». Это применимо и к его повести. Как заметил Н. Я. Берковский, в повести Толстого «смерть взята для проверки жизни», это рассказ о смерти «с обратным движением к жизни».

Ивану Ильичу помогает стать человеком осознание близости смерти. Только теперь он начинает понимать, как дурна была его жизнь, насколько она лишена была человеческого содержания: «Вставал он в 9, пил кофе, читал газету, потом надевал вицмундир и ехал в суд. Там уже был обмят тот хомут, в котором он работал, он сразу попадал в него. Просители, справки в канцелярии, сама канцелярия, заседания - публичные и распорядительные. Во всем этом надо было уметь исключать все то сырое, жизненное, что всегда нарушает правильность течения служебных дел: надо не допускать с людьми никаких отношений, помимо служебных и повод к отношениям и должен быть только служебный, и самые отношения только служебные…».

Жизнь Ивана Ильича была в плену формы, она была лишена подлинно живого начала - и потому это была (шгн и самая простая и обыкновенная, но и самая ужасная жизнь. Эту жизнь можно было назвать обыкновении!!, если смотреть на нее привычным взглядом. Она представляется ужасной, когда освещается высшим сознанием, бескомпромиссным судом совести.

«Смерть Ивана Ильича» - повесть и психологическая, и философская, и социальная. Социальный элемент в повести не только присутствует - у Толстого не всегда присутствует, но и является во многих отношениях определяющим, ключевым. Толстой в своей повести рисует не просто обыкновенную человеческую жизнь, но господскую жизнь. Он обличает ложь всякой формальной, бездуховной жизни, но такой он видит именно жизнь человека правящего сословия. Недаром его герой - чиновник судебного ведомства. Он представляет господствующий класс, как человек имущий. Он как бы вдвойне представитель господствующего класса, потому что в его руках как судейского чиновника находится прямая власть над людьми - в том числе и г. первую очередь над рабочими людьми, над крестьянами.

И герой повести, и те, кто его окружают, люди его сословия, живут неправедной, ложной жизнью. Естественной и правильной жизнью живет в повести только один человек: простой мужик, буфетчик Герасим. Он воплощает собой здоровое, нравственное начало. Он единственный не лжет ни словами, ни поступками и хорошо выполняет свое жизненное дело. Больному и прозревшему Ивану Ильичу лишь Герасим способен был принести хоть какое-то успокоение: «…Иван Ильич стал иногда и мать Герасима и заставлял его держать себе на плечах моги и любил говорить с ним. Герасим делал это легко, охотно, просто и с добротой, которая умиляла Ивана Ильича. Здоровье, сила, бодрость жизни во всех других людях оскорбляла Ивана Ильича; только сила и бодрость жизни Герасима не огорчала, а успокаивала Ивана Ильичи…»; «…страшный, ужасный акт его умирания, он видел, псе ми окружающими его был низведен на степень случайной неприятности, отчасти неприличия (в роде того, как обходятся с человеком, который, войдя в гостиную, распространяет от себя дурной запах), тем самым «приличием», которому он служил всю свою жизнь; он видел, что никто не пожалеет его, потому что никто не хочет даже понимать его положения. Один только Герасим понимал это положение и жалел его.

Герасим играет в повести Толстого не эпизодическую, а идейно-решающую роль. Он воплощает собой единственную правду жизни. Ту правду, которую на путях своих исканий обрел Толстой и именем которой он теперь обличает ложь и отдельного человеческого существования, и всего общественного уклада.

37. Дать характеристику творческого метода Л.Толстого (типологии героев, концепции человека и принципов его изображения, «диалектики души», эпичности мышления и пр.)

Творчество Толстого охватывает большой период времени-с 50-х годов XIX века до 10-х годов XX века. Он принимает участие в Крымской войне, он видел крепостную жизнь, был свидетелем реформы 1861 года и нарастаний революционного движения в 90-е годы XIX века.
Изображение духовного роста человека, “диалектики души” - самое, пожалуй, характерное в творчестве Толстого. Но этим истинно человеческим качеством - богатством душевного мира - он наделяет только симпатичных ему людей. Эта своеобразная традиция прослеживается на протяжении всего творческого пути писателя. Толстой пишет так, что ясно видно: чем больше влияет на человека светское общество, тем беднее его внутренний мир, человек может достигнуть внутренней гармонии в общении с народом, с природой. Толстой убежден, что сословные преграды угнетающе действуют на развитие характера.
В повести “Казаки” Толстой показывает, что человек, если он обладает положительными качествами, становится самим собой только в слиянии с природой. Она очищает и обогащает внутренний мир. Только человек, обладающий способностью мыслить и чувствовать, может испытать наслаждение от общения с природой. Оленин стоит уже на пути понимания не только природы Кавказа, но и Марьяны, Ерошки, Лукашки. Духовный мир гребенских казаков ясен, чист, ему чужды сомнения, терзающие душу Оленина. В “Казаках” уже довольно ясно проявляется толстовская “мысль народная”, мысль о том, что искания лучших людей приводят их к глубинам народным как к источнику самых чистых и благородных-побуждений. Потом эта мысль чрезвычайно ярко показана в “Войне и мире”. “Война и мир” - итог нравственных исканий Толстого, вершина мастерства изображения “диалектики души”, “жизни сердца и интересов мысли”. Этот роман,построен на антитезе, начиная с названия, далее в изображении пропасти между миром А. П. Шерер, Курагиных и миром Болконского, Безухова, Ростовых. Толстой прослеживает сложную духовную эволюцию своих любимых героев. Постоянная неудовлетворенность действительностью, стремление жить так, чтобы восстановить внутреннюю гармонию, приводит князя Андрея к мысли, что нельзя жить “в надоевшем ему мире интриг и женщин, французских фраз и пустоты”. Он начинает понимать, что может найти смысл жизни в армии, среди солдат.
Герои “Войны и мира”, как и герои более ранних произведений Толстого, очень тонко чувствуют природу, прекрасное. Это неотъемлемая часть их духовной жизни. Глубокий переворот происходит в душе князя Андрея, когда он, раненный при Аустерлице, понимает, что Наполеон и его мечты о собственном Тулоне - все это мелко перед вечностью высокого неба, которое простерлось над его головой. Он способен, увидев зеленеющий дуб, ощутить аналогию между пробуждением природы и тем, что происходило в его душе. Наташа, потрясенная прелестью летней ночи, не может уснуть, душой стремясь постичь красоту и могущество природы.
Герои Толстого не чужды противоречий, в них происходит упорная внутренняя борьба, но лучшие душевные качества никогда Не изменяют им. Интуитивная душевная чуткость Наташи, благородство Пьера, аналитический ум и моральная красота князя Андрея, тонкая душа княжны Марьи - все это объединяет их, несмотря на индивидуальность каждого характера, объединяет богатство душевного мира и стремление к счастью.
Толстой очень естественно показывает, что внутренняя красота его героев раскрывается с наибольшей глубиной во время наивысших душевных взлетов, особенно в любви. О Наташе Толстой говорит, что “она не удостаивает быть умной рассудком”, она умна чувствами, в ней ясно проявляется тот русский дух, который можно уловить в казачке Марьяне, в
Катюше Масловой, в Левине, в дядюшке Наташи, в старом князе Николае Андреевиче Болконском.
Над всем этим разнообразием характеров, созданных Толстым, стоит сам автор, который, кажется, постиг глубину человеческих отношений, видел тончайшие нюансы душевных порывов, возвышается над всеми, но говорит так же, как и один из героев его рассказа: “Непостижимое создание человек”.

Практические занятия по русской литературе XIX века Войтоловская Элла Львовна

Повесть Л. Н. Толстого «Смерть Ивана Ильича» (Вопросы истории создания)

Приобщение студентов к конкретному текстологическому анализу может идти, в частности, путем сопоставлений окончательного текста произведения с опубликованными вариантами, отражающими первоначальный замысел автора и его последующую работу над текстом. Это не будет еще научным изучением творческой истории произведения, но явится начальной стадией подобной работы.

Обычно берется произведение, уже изучавшееся на практических занятиях. Студентам известны его идея, композиция, образы, стиль и т. д. При сопоставлении различных редакций этого произведения следует показать, что проводимая работа способствует более глубокому пониманию творческого замысла писателя и дает возможность проникнуть в его лабораторию.

Остановимся на повести Л. Н. Толстого «Смерть Ивана Ильича».

Прежде чем приступить к сопоставлению окончательного текста с вариантами, повесть была проанализирована со студентами. Ее идея - о лжи и обмане, царящих в жизни господствующих классов, раскрыта в свете общих проблем мировоззрения и творчества писателя в пору его «духовного кризиса» 1880–х годов. В этот период Л. Толстой порвал со всеми привычными взглядами своей среды и, как подчеркивает В. И. Ленин, «обрушился с страстной критикой на все современные государственные, церковные, общественные, экономические порядки, основанные на порабощении масс, на нищете их, на разорении крестьян и мелких хозяев вообще, на насилии и лицемерии, которые сверху донизу пропитывают всю современную жизнь».

В статье Л. Толстого «О жизни» изложен «смысл соотношения жизни и смерти». Перед лицом смерти, утверждает Л. Толстой, человек осознает бессмысленность деятельности только для самого себя, и он ищет нового смысла жизни. Перед кончиной Иван Ильич приходит к осознанию противоречий своих по–ступков, своей жизни с «совестью» и «разумом», к мысли о необходимости нравственного возрождения, «просветления», которое он находит в самоусовершенствовании. Велика разоблачающая, сатирическая сила мыслей и образов этой повести. Во время создания «Смерти Ивана Ильича» Толстой считал, что «просветление» возможно для всех людей, в том числе и для тех, которые подвергнуты разоблачению. Здесь положен предел сатирической силе повести, которая уступает в этом плане «Воскресению». Самая сильная сторона «Смерти Ивана Ильича» в гениальном проникновении художника в душевную жизнь умирающего человека, в раскрытии «диалектики души» перед смертью.

Непосредственная работа писателя над повестью проходила в 1884-1886 гг. Но Л. Толстой и перед тем еще несколько лет продумывал ее, кое?что записывал. Окончательную редакцию повести студенты изучали по Полному собранию сочинений Л. Н. Толстого. Теперь преподаватель рекомендует ознакомиться с «Вариантами к «Смерти Ивана Ильича», помещенными в том же томе.

Студенты получают задание самостоятельно сопоставить варианты повести с окончательной редакцией, продумать, в каком направлении шла работа Л. Толстого. При этом важно отметить, что в окончательной редакции совпадает с вариантами и чем они отличаются один от другого. Это и поможет уяснить, в каком направлении шла работа писателя.

В окончательной редакции изложение идет от лица автора, в первоначальной редакции (вариант № 1) оно ведется от лица Друга Ивана Ильича - Творогова. Это обстоятельство имеет существенное значение.

Из варианта № 1 известно, что жена Ивана Ильича передала Творогову по поручению мужа записки, которые тот вел в последние два месяца жизни. Записки эти произвели на Творогова большое впечатление и показались ему «ужасными». Он заинтересовался жизнью Ивана Ильича, ездил в семью покойного, узнавал о нем у жены, детей, Герасима, многое припомнил сам и написал историю его жизни, которая и должна предстать перед читателями и, быть может, послужить введением к запискам покойного.

Таким образом, в основу рассказа Творогова были положены предсмертные записки Ивана Ильича.

Что могло побудить Л. Толстого отказаться от изложения повести в форме предсмертных записок, дополненных рассказом Творогова? Есть ли в окончательной редакции следы первоначального замысла, т. е. записок Ивана Ильича и рассказа Творогова?

Студенты полагают, что Л. Толстому мог показаться нере–альным сам факт систематического ведения записок тяжело больным, умирающим человеком. Повествование же от лица Творогова неизбежно должно было вести к личности самого Творогова. Это осложняло творческий замысел и уводило от основной темы. Справедливость этого соображения подтверждается вариантом № 2 «К главе I», где сказано, что, вернувшись поздно ночью после игры в винт, Творогов (это было в день панихиды по Ивану Ильичу), неожиданно вспомнил, как в дортуаре училища правоведения Головин («маркиза») сидел на кровати и играл на зубах запомнившийся Творогову мотив. Мысли Творогова, однако, были прерваны словами проснувшейся жены и т. д. Все это отвлекало от жизнеописания Ивана Ильича и уводило к жизни самого Творогова.

Не только в окончательном тексте, но и в ряде предыдущих вариантов Толстой отказывается и от записок Ивана Ильича, и от рассказа от лица Творогова. Все же в окончательном тексте имеются отчетливые следы записок Ивана Ильича (их содержание и мысли), а также образ друга (Петра Ивановича).

В небольшом отрывке из записок Ивана Ильича говорится не столько о телесных, сколько о душевных его страданиях. Перед самой кончиной Иван Ильич осознал царящую вокруг него и в нем самом ложь: «Ложь, обман, ложь, ложь, ложь, ложь, все ложь. Все вокруг меня ложь, жена моя ложь, дети мои ложь, я сам ложь, и вокруг меня все ложь». Вот вывод, к которому пришел Иван Ильич в самом конце своей жизни. Больной, истерзанный страданиями, Иван Ильич был в состоянии только так (десятикратным повторением слова «ложь» на трех строках своих записок) передать свое отчаянье. Для выражения глубоких человеческих чувств у Ивана Ильича, о котором его начальник говорил: «…первое, лучшее перо в министерстве», не находилось слов. Отдавая записки Ивана Ильича Творогову, Прасковья Федоровна указала ему на это: «Нет связи, ясности, силы выраженья. А вы знаете его стиль. Его отчеты это были шедевры». Возможно, что одной из причин, по которой Л. Толстой отказался от формы записок, была возникшая перед ним необходимость еоплотить особенности речи смертельно больного Ивана Ильича, умевшего в жизни писать только деловые бумаги. Иван Ильич пишет, что, если ложь заставляет его так страдать, значит, в нем все же живет «маленькая, крошечная частица правды». Он видит свое спасение в том, чтобы «самому с собой среди этой лжи думать правду». И, чтобы эту правду найти, он хочет ее записать («а кто?нибудь после прочтет и, может быть, очнется»). Но после фразы: «Начну сначала, как это все сделалось со мной» - записки Ивана Ильича обрываются. О них больше ничего не говорится ни в вариантах, ни в окончательном тексте. Возможно, что задача, которую поставил перед собой Иван Ильич, - заставить очнуться - показалась Л. Толстому чересчур прямо выраженной, излишне рационалистической. И это в числе других причин привело к тому, что Л. Толстой отказался от формы записок.

Задача, поставленная Иваном Ильичом: заставить очнуться кого?нибудь, - несомненно, была задачей и самого Толстого. И в варианте № 2 он вновь обращается к ней, но выражает ее иначе, уже не словами из записок Ивана Ильича, а размышлениями кого?то, кто изменился под влиянием этих записок: «Нельзя и нельзя и нельзя так жить, как я жил, как я еще живу и как мы все живем. Я понял это вследствие смерти моего знакомого Ивана Ильича и записок, которые он оставил. Опишу то, как я узнал о его смерти и как я до его смерти и прочтения его записок смотрел на жизнь». Так Л. Толстой вторично формулирует идею повести.

Но, чтобы воплотить эту идею, писателю пришлось отказаться и от формы записок умирающего, и от ведения повествования от какого?то другого лица, а прийти к изложению «от автора», лицо которого остается скрытым. В окончательном тексте, с присущим ему проникновением в душевный мир человека, он написал: «Чего же ты хочешь теперь? Жить? Как жить? Жить, как ты живешь в суде, когда судебный пристав провозглашает: «суд идет!..» Суд идет, идет суд, повторил он себе. Вот он, суд!»

Л. Толстой через восприятие смертельно больного человека обнажает ложь, царящую в жизни. Три строки из записок первоначальной редакции превращаются в окончательном тексте в тридцать одну страницу беспощадного разоблачения.

Так изменился первоначальный замысел Л. Толстого в той части повести (от начала болезни до смерти Ивана Ильича), в которой поставлены важнейшие философские и нравственные вопросы, характерные для русского общества середины 80–х годов. Л. Толстой решает их в момент приближения человека к смерти.

Эта важнейшая часть повести значительно расширена по сравнению с вариантами, в то время как многие места были совсем опущены в окончательной редакции: вариант № 2 «К главе I» (о Творогове), вариант № 6 «К главе IV» (о том, как Иван Ильич в разговоре с другом сказал, что считает себя счастливым человеком), вариант № 7 «К главе IV» (как Иван Ильич говорил, что не понимает страха смерти), вариант № 10 «К главе IV» (об изменении отношения Ивана Ильича к жене и детям), вариант № 11 «К главе VIII» (о притворстве врачей).

Исходя из особенностей творческого метода Л. Толстого, студенты стараются понять, чем вызваны эти исключения. Они выясняют, что варианты и ’окончательная редакция наиболее близки между собой в первых трех главах. И в вариантах, и в окончательном тексте - вне зависимости от того, кто ведет повествование, Творогов или автор, - повесть начинается с сообщения о смерти Ивана Ильича Головина. Очевидно, этот момент в композиции повести Л. Толстой считал обязательным. Таким образом, мысль о смерти человека сопутствует, по замыслу Толстого, всему, что рассказано об его жизни. Так, каждый из сослуживцев Ивана Ильича думает не о смерти товарища, а сразу же начинает соображать, как отразится эта смерть на нем и на его близких (перемещение по должности, получение более высокого оклада).

Как в вариантах, так и в окончательной редакции Л. Толстой описывает атмосферу в семье Ивана Ильича после его смерти.

Легко обнаружить в окончательном тексте множество новых деталей: усилено замешательство человека в присутствии мертвеца, лицо которого, помимо значительности, выражает «упрек или напоминание живым». Иначе изображена жена Ивана Ильича: автор не так, как в вариантах, говорит о ее сходстве с другими вдовами. В окончательном тексте Л. Толстой как бы вблизи рассматривает обстановку: каждый предмет, каждое впечатление становится отчетливее и осязаемее. Так, в вариантах нет маленького инцидента с пуфом, с его «расстроившимися пружинами». А между тем этот инцидент наглядно показал всю неискренность чувств жены Ивана Ильича.

Необычно для Л. Толстого, вещи обнажают царящую холодность и фальшь. Но «говорят» эти вещи совсем не так, как они «говорят» у Гоголя. Там каждая вещь дополняет хозяина и как бы выражает его самого («и я тоже Собакевич»). У Толстого не вещи сами по себе, а отношение к ним человека характеризует его душевное состояние. Бедность внутреннего мира жены Ивана Ильича подчеркнута ее рассказом о страданиях мужа. По ее словам, он, «не переводя голосу», кричал трое суток. Но не его муки, а то, как его крик действовал на ее нервы, занимало Прасковью Федоровну.

В окончательной редакции повести фальшь составляет самую атмосферу жизни всех этих людей.

Вот друг умершего, Петр Иванович, после беседы с Прасковьей Федоровной ужаснулся страданиям Ивана Ильича. Но не сочувствие Ивану Ильичу, не боль за него потрясли Петра Ивановича, нет, «ему стало страшно за себя».

«Прошедшая история жизни Ивана Ильича была самая простая и обыкновенная и самая ужасная». Рассказывая о жизни Ивана Ильича, в вариантах и в окончательном тексте писатель дает ее не в последовательном развитии, а этапами, ступенчато. Видно, что Иван Ильич все больше отступает от правды.

Но в окончательном тексте повести Л. Толстой подчеркивает то, на что в первоначальных вариантах было только указано: с точки зрения общепризнанной морали и нравственности Иван Ильич не был дурным человеком; в служебных делах он был «чрезвычайно сдержан, официален и даже строг». Он отлично умел «отделять служебные обязанности от частной жизни». А когда это было продиктовано моментом, он принимал тон «умеренной либеральности», «легкого недовольства правительством», и это, несомненно, помогало ему в том, чтобы его жизнь в новом городе сложилась «очень приятно». Ничего этого не было в (первоначальных) вариантах.

И образ Прасковьи Федоровны, и мотивы женитьбы Ивана Ильича в окончательной редакции даны Толстым иначе, чем в первоначальном варианте. В первоначальной редакции Прасковья Федоровна уже немолодая девица, которая сначала «прельстилась», а потом «понемногу стала затягивать Ивана Ильича и затянула». В окончательном тексте она превратилась в самую привлекательную, умную, блестящую девушку того кружка, в котором вращался Иван Ильич, и он «установил игривые, легкие отношения с Прасковьей Федоровной». Тот образ Ивана Ильича, который создал Л. Толстой в окончательной редакции, постоянное стремление Головина к жизни «легкой, приятной, веселой и всегда приличной и одобряемой обществом» делали невозможной его женитьбу на женщине, подобно той «девице», о которой говорилось в первоначальных вариантах повести.

Иначе изображена и семейная жизнь Ивана Ильича, иначе мотивировано его разочарование в ней. Л. Толстой показывает, как, поднимаясь по служебной лестнице, Иван Ильич окончательно превращается в чиновника–бюрократа с прочно сложившейся философией.

В окончательной редакции повести Л. Толстой стремится подчеркнуть не столько индивидуальные особенности личности человека, сколько типические черты людей определенной среды и занятий. Например, описывая квартиру, которую устраивал с такой тщательностью Иван Ильич, Л. Толстой пишет: «В сущности же было то самое, что бывает у всех не совсем богатых людей, но таких, которые хотят быть похожими на богатых, и потому только похожи друг на друга». Усиливая в окончательной редакции разоблачающую критику чиновничества в целом, Л. Толстой в какой?то мере идет по стопам Гоголя, неожиданно повторяя даже гоголевское выражение: «Покой был известного рода; ибо гостиница была тоже известного рода».

Сопоставление редакций обычно очень увлекает студентов, дает им возможность отметить в тексте новые, не замеченные ранее стороны. Такая работа детальнее и глубже знакомит учащихся с творческими исканиями писателя и с текстом художественного произведения.

Из книги Лекции по Русской литературе [Гоголь, Тургенев, Достоевский, Толстой, Чехов, Горький] автора Набоков Владимир

«СМЕРТЬ ИВАНА ИЛЬИЧА» (1884–1886)

Из книги Рецензии автора Салтыков-Щедрин Михаил Евграфович

КНЯЗЬ СЕРЕБРЯНЫЙ. Повесть времен Иоанна Грозного. Соч. гр. А. К. Толстого. 2 тома. С.-Петербург. 1863 г Византийское это сочинение составляет как по внешней своей форме, так и по внутреннему содержанию, явление столь отличное в кругу современных литературных произведений, что

Из книги Все произведения школьной программы по литературе в кратком изложении. 5-11 класс автора Пантелеева Е. В.

Князь Серебряный. Повесть времен Иоанна Грозного Соч. гр. А. К. Толстого. 2 тома, СПб. 1863 г «Совр.», 1863, № 4, отд. II, стр. 295–306. Исторический роман «Князь Серебряный» был опубликован первый раз в «Русском вестнике» в 1862 г. Возобновленный с февраля 1863 г., «Современник» открыл

Из книги Психология литературного творчества автора Арнаудов Михаил

«Станционный смотритель» (Повесть из цикла «Повести покойного Ивана Петровича Белкина») Пересказ Основные действующие лица:Рассказчик - мелкий чиновник.Самсон Вырин - станционный смотритель.Дуня - его дочь.Минский - гусар.Лекарь-немец.Ванька - мальчик, проводивший

Из книги На рубеже двух столетий [Сборник в честь 60-летия А. В. Лаврова] автора Багно Всеволод Евгеньевич

Из книги Русская литература в оценках, суждениях, спорах: хрестоматия литературно-критических текстов автора Есин Андрей Борисович

К истории возникновения Соцкома в Институте истории искусства (Еще раз о Жирмунском[*] и формалистах) Публикуемые ниже архивные сведения взяты в основном из документов фонда Российского института истории искусств (ЦГАЛИ СПб. Ф. 82). В центре внимания оказались материалы,

Из книги Избранные труды [сборник] автора Бессонова Марина Александровна

Н.Г. Чернышевский «Детство и отрочество» Сочинение графа Л.H. Толстого «Военные рассказы» графа Л.Н. Толстого <…> Внимание графа Толстого более всего обращено на то, как одни чувства и мысли развиваются из других; ему интересно наблюдать, как чувство, непосредственно

Из книги Каменный пояс, 1981 автора Юровских Василий Иванович

П.В. Анненков Исторические и эстетические вопросы в романе гр. Л.H. Толстого «Война и

Из книги Статьи о русской литературе [антология] автора Добролюбов Николай Александрович

Из книги Художественная культура русского зарубежья, 1917–1939 [Сборник статей] автора Коллектив авторов

Леонид Большаков ЗАПРОС ИЛЬИЧА Оренбургскому краеведческому музею в 1981 году исполняется сто пятьдесят лет. Поздравляя один из старейших музеев России со славным юбилеем, мы предлагаем читателю заметки писателя Леонида Большакова, посвященные Лениниане музея в

Из книги Как написать сочинение. Для подготовки к ЕГЭ автора Ситников Виталий Павлович

Николай Рахвалов УЛЫБКА ИЛЬИЧА Я вспоминаю первую Всероссийскую сельскохозяйственную и кустарно-промышленную выставку. Она была организована по инициативе Владимира Ильича Ленина и открылась 19 августа 1923 года.Страна оправилась от бед и набирала силы для ведения

Из книги По тонкому льду автора Крашенинников Фёдор

Детство и Отрочество Сочинение графа Л. Н. Толстого. СПб., 1856 Военные рассказы графа Л. Н. Толстого. СПб., 1856 «Чрезвычайная наблюдательность, тонкий анализ душевных движений, отчетливость и поэзия в картинах природы, изящная простота – отличительные черты таланта графа

Из книги Л. Н. Толстой автора Булгаков Сергей Николаевич

Из книги автора

Чернышевский Н. Г Детство и отрочество Сочинение графа Л. Н. Толстого Военные рассказы графа Л. Н. Толстого «Чрезвычайная наблюдательность, тонкий анализ душевных движений, отчетливость и поэзия в картинах природы, изящная простота – отличительные черты таланта графа

Из книги автора

На смерть Толстого Когда в осеннее сумрачное утро вагон с останками Л. Н. Толстого тихо приблизился к станции, гроб приняли на руки яснополянские крестьяне и медленно понесли по родным холмам и долам к месту последнего упокоения. И казалось, что, вместе с ними,

На правах рукописи

ФЕТ Наталия Абрамовна

О ПОЭТИКЕ ПОВЕСТИ Л.Н.ТОЛСТОГО "СМЕРТЬ ИВАНА ИЛЬИЧА"

Санкт-Петербург - 1995

Диссертация выполнена на кафедре русской литературы Новосибирского государственного педагогического университ

Научный руководитель:

Официальные оппоненты:

доктор филологических наук, профессор Я.С.Билинкис

доктор филологических наук, профессор Е.В.Душечкина

кандидат филологических нау доцент Л.Н.Морозенко

Ведущая организация: Институт русской литературы

(Пушкинский I

Защита состоится " ___

на заседании диссертационного совета & 113.05.05 по присужу ученой степени кандидата филологических наук при Росси! государственном педагогическом университете им. А.И.Герценг

Адрес: 119053, Санкт-Петербург. В.О., 1-я линия, д.! ауд. ¿У

С диссертацией можно ознакомиться в фундамента, библиотеке Российского государственного педагогиче университета им. А.И.Герцена.

Ученый секретарь диссертационного совета кандидат филологических наук, доцент Н.Н.К?

ОБЩАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА РАБОТЫ

Актуальность исследования поэтики "Смерти Ивана Ильича" обусловлена до сих пор существующим в литературоведении "разрывом" между богатыми и полными исследованиями поэтики Л.Н.Толстого в целом и как бы не учитывающими эти исследования описаниями поэтики данной повести.

"Смерть Ивана Ильича" всегда существовала "в тени" произведений Л.Толстого крупной формы. Небольшая по объему, она служила как бы дополнением к уже выстроенным системам его художественного или религиозно-философского творчества. Критики находили, что ""Смерть Ивана Ильича" ничего не прибавляет после "Войны и мира" и "Анны Карениной" к характеристике художественного таланта гр. Л.Н.Толстого, зато дает очень много для определения его миросозерцания" (Р.А.Дистерло, 1886, с. 149). В свою очередь, философы, реконструировавшие религиозное мировоззрение Л.Толстого, строили свои выводы только на анализе его трактатов и публицистических статей, также считая, видимо, что повесть к ним ничего не прибавляет. Так, почти одновременно с появлением повести, возникает ее философско-критическая, а позже литературоведческая изолированность, которая до сих пор не преодолена.

В советском литературоведении части повести и отдельные стороны ее поэтики многократно привлекались при исследовании общих проблем творчества Л.Толстого. Мы имеем в виду работы Д.С.Мережковского, Ю.И.Айхенвальда, М.А.Алданова, М.М.Бахтина, Л.Я.Гинзбург, Н.Я.Берковского, Е.Н.Купреяновой, Г.Я.Галаган и др.

В целиком посвященных "Смерти Ивана Ильича" работах повесть рассматривается через одну, наиболее принципиальную с точки зрения авторов, категорию художественного сознания Л.Толстого: деталь -Н.П.Еремин, индивидуалистическое сознание - Б.Тарасов, время -Э.Ф.Володин. Эти описания оставляют ощущение неполной адекватности тексту Л.Толстого, хотя бы потому, что ни одно из них не объясняет сшгу его эмоционального воздействия. Сковывающими литературоведов моментами оказываются как раз стремление сохранить строгость и стройность исследования, развернув его из одного

центра, а также сам выбор центральной категории: он совершается интуитивно и в большинстве случаев независимо от общих исследований поэтики Л.Толстого.

Итак, с одной стороны - ни одна серьезная проблема толстовского творчества не была поставлена и решена только на материале "Смерти Ивана Ильича"; с другой - ее целостные описания, стремящиеся найти единый принцип, охватывающий все содержание повести, не достигают этой цели.

На наш взгляд, это противоречие снимается расширением исследовательских рамок. Мы исходим из того, что "единство текста (как правило, амбивалентное, внутренне противоречивое), ранее искавшееся в его имманентной сердцевине, теперь предполагается охватывающим и то, что вовне. Спроецированное на множество контекстов, произведение предстает как комплекс акций, направленных на те или иные явления жизни и искусства. Характерный исследовательский жест - "А что, если прочесть текст А с текстом Б в руках?!" - нацеливается теперь на выявления того действия, которое в тексте А учинено над текстом Б; и этот жест воспроизводится несколько раз, с тем чтобы установить, какие поступки совершены одновременно и по отношению к текстам В, Г, Д" (А.К.Жолковский, 1992, с.7).

"Смерть Ивана Ильича" рассматривается в диссертации в контекстах других жанров и других видов искусств. Помещая повесть в заведомо неоднородные контексты притчи (другого жанра) и кино (другой вид искусства), мы стремимся к тому, чтобы исследовательские рамки не стеснили объемности толстовского текста и высветили его не рассмотренные прежде грани. Этим преодолевается и та отьединенность повести, о которой мы говорили выше. Текст повести предстает при таком подходе сложным единством, образующимся из взаимодействия разных по происхождению и времени возникновения текстовых структур (от традиционных жанров - притчи - до прообразов только складывающегося кинематографа). Особую важность при этом приобретает вопрос о том, насколько преднамеренно автор конструирует различные слои и уровни текста. Поэтому в отдельной главе диссертации рассматривается проблема

соотношения сознательного и бессознательного начал в творчестве позднего Толстого.

Контексты, в которых рассматривается "Смерть Ивана Ильича" (жанр притчи, кинематограф и чувственное начало в поэтике Л.Н.Толстого), укреплены литературоведческой традицией. Еще дореволюционная критика создала несколько образов писателя, в которых критики завершали и сводили в целое (им становился образ) свои ощущения от толстовского творчества. "Простой иудей первого века, ожидающий в знойной пустыне слова великого Учителя жизни" (В.Г.Короленко, 1927, с.45) скрыто присутствует в главе о притче; языческий Пан с любовью к своей телесной жизни и с "душой-язычницей" (Д.С.Мережковский) угадывается как прообраз "телесной поэтики", а с кинематографической поэтикой связан Модернист В.В.Набокова.

В цели и задачи исследования входит: выяснить как преломляется в структуре повести общее представление о противоречивости писателя; как связываются в ней толстовский рационализм и принцип эмоциональной заразительности произведения, провозглашенный самим Толстым; в какой степени повесть, создаваемая в годы перелома одновременно с Народными рассказами, является, как и они, "экспериментальным" в плане поиска новых форм текстом. Научная новизна состоит в принципиально новом взгляде на определенный круг проблем и вопросов, разрабатываемых современным толстоведением. В частности, по-новому решается вопрос о взаимоотношении философского и художественного начал творчества Л.Н.Толстого; при этом предлагается новая трактовка природы противоречий внутри художественной системы писателя. Концепция, изложенная в диссертационном сочинении, позволяет объяснить индивидуальное своеобразие творческого метода позднего Толстого и открывает новые перспективы для дальнейшей работы в этом направлении.

Практическая значимость. Результаты диссертационного исследования могут быть использованы при подготовке вузовских лекционных курсов, спецкурсов и спецсеминаров, практических занятий по истории русской литературы и теории литературы, а также истории и теории кино. Кроме того, сделанные в работе выводы могут

использоваться в дальнейших исследованиях, посвященных изучению проблем творчества Л.Н.Толстого.

Апробация результатов исследования. Основные положения диссертации были изложены на научной межвузовской конференции (Томск, 1988) и межвузовской конференции по проблемам высшего образования (Новосибирск, 1993), отражены в четырех публикациях. Диссертация обсуждалась на заседании кафедры русской литературы РГПУ им.А.И.Герцена и заседании кафедры русской литературы НГПУ.

Структура диссертации. Работа состоит из введения, трех глав, заключения и библиографии. Каждая глава снабжена комментариями. Библиографический список включает 163 наименования.

Во введении обосновывается актуальность темы исследования, формулируются цели и задачи работы, раскрывается ее научная и практическая значимость, определяются методологические и теоретические основы диссертации, намечаются пути решения исследовательских задач.

В первой главе "Смерть Ивана Ильина как притча" рассматриваются идеальные значения, выражаемые в повести через и с помощью вещей. Впервые ключевой для повести образ смертельной болезни появляется у Л.Толстого в "Исповеди" (1879). Обращение к готовому, легко воплощаемому образу для того, чтобы через подобие уму охарактеризовать нечто иное, непредставимое и "не допускающее знакового выражения" (НЛ.Мусхелишвили, Ю.А.Шрейдер, с.101), воспроизводит логику Евангельских притч: "Подобно есть Царствие Небесное закваске, зерну и т.д.".

Описанию образов собственно толстовской притчи предшествует анализ библейских архетипов в тексте повести: Лазаря, воскрешенного Иисусом на пятый день после смерти; судьи (притча о неправедном судье, Лк. XVIII, 2-8); фарисея и мытаря (Лк. XVIII, 10-14); Иова и Христа. Каждый из них существует в космосе культуры

как образ идеи или события, изменившего этот космос.

Мы показываем, что Л.Толстой существенно трансформирует эти идеи: возможность "беззаконного закона" (Н.Л.Мусхелишвили, Ю.А.Шрейдер, с.101), демонстрируемая в притчах о неправедном судье и о фарисее и мытаре для того, чтобы потрясти сознание слушателей, заставив их изменить сам способ понимания, превращена у Л.Н.Толстого в картины обязательного и неотвратимого возмездия "неумолимой силы", одной и той же для Ивана Ильича и Анны Карениной. После сопоставительного анализа эпизодов "Смерти Ивана Ильича" и "Анны Карениной" делается вывод о том, что действия неумолимой силы, "возвращающей" человеку каждый его выпад, являются ожившим механизмом категорического императива, обучающего героев Л.Н.Толстого этической заповеди: "Относись к другому так, как ты хочешь, чтобы он относился к тебе". Таким образом, поэтика Л.Н.Толстого моделирует этическое, а не религиозное сознание.

Еще одно проявление толстовского волюнтаризма редактирование им поведения Библейских героев. Реальные участники истории превращаются Толстым в персонажей собственного творчества. Мы иллюстрируем это двенадцатой главой повести. Агония Ивана Ильича, имеющая сходство с крестными муками Христа, завершается произносимым кем-то "над ним" словом "Кончено". Почти то же самое слышит Николай Левин. В своем "Объединении и переводе Четвероевангелия" Л.Н.Толстой исправляет произнесенное Христом на кресте "Свершилось" (Иоан. 19,13) на свое "Кончено", заставляя Иисуса говорить так, как автор и покорно повторяющий за ним Иван Ильич.

Первым здесь должен быть назван образ "болящего, страдающего тела" как реального (в противоположность мнимому) бытия.

Страдающее тело - образ греховного бытия, наказываемого Богом и - одновременно - образ греховного мира, за который страдает невинное тело праведника. Актуальность второго смысла подтверждается, например, текстами "Народных рассказов": "Все, что мы сделаем другому человеку, мы то сделаем Ему... Когда мы

насилуем людей и вымещаем на них злом за зло, когда мы мучаем людей и проливаем кровь человеческую, разве мы не истязуем Господа нашего, того, который сказал нам - не противиться злому".

Оба смысла объединяются темой пути к истине. "Иную притчу сказал Он им: Царство Небесное подобно закваске, которую женщина взявши положила в три меры муки, доколе не вскисло все" (Мф. 13,33). "Процесс вскисания есть процесс распада, ... и в этом смысле имеет сродство с разложением и гниением, с тем, что относится к смерти". Таким образом, путь к Истине (Богу) проходит через нечистое, предел которого - позорная смерть, знаком которой является гниение. Этот же путь проходит и Иван Ильич, но библейские знаки (гниение) обнаруживаются в виде "легкого запаха разлагающегося трупа", чувствуемого Петром Ивановичем, и в виде атрибута "живых мертвецов": запах изо рта жены. Гниющее тело мертвеца вырастает в уродливое, неприличное, нагое тело истины а "белое, холеное" тело жены становится знаком обмана.

Тело истины - наго. Иван Ильич пытается срывать одежду, которая "давит и душит его". "Наг вышел я из родимых недр и наг возвращусь назад" (книга Иова).

У Толстого наги сироты и ангелы, сброшенные на землю ("Чем люди живы"). Нагота здесь обозначает небесное отцовство и -одновременно - земное сиротство: "Перед лицом вечности все должны разоблачиться от всего тленного и стать нагими. И понятна отсюда пустота души, лишившейся большей части своего внутреннего содержания". Но у срывания одежд есть еще одно значение: "Тесны врата и узок путь, ведущие в жизнь, и немногие находят их" (Мф. 7,13). "Узкий размер всего номера" подчеркивается в Арзамасском ужасе. "Чем больше живешь, тем становится короче и время, и пространство: что время короче, это все знают, но что пространство меньше, это я только теперь понял. Все кажется меньше и меньше, и на свете становится тесно... Человек всегда стремится к тому, чтобы вытти из своих пределов... Всегда одно в ущерб другого: он только растягивает мешок, в котором он сидит". Мешок, в который просовывает Ивана Ильича "невидимая, непреодолимая сила" - не только метафора материнского лона, но и определенность человека своим телом, материальностью вообще. Смерть поэтому, конечно,

"рождение в жизнь вечную", но описываемое как "вытряхивание из мешка", из мешка пространства-времени и даже из мешка своего тела. В связи с этим вспомним, что ударился Иван Ильич, драпируя гардину; герою "Записок сумасшедшего" не дает покоя окно с красной занавеской; в гостиной Головиных вдова Ивана Ильича "зацепилась черным кружевом черной мантилии за резьбу стола"; а "Петр Иванович вспомнил, как Иван Ильич устраивал эту гостиную и советовался с ним об этом самом розовом с зелеными листьями кретоне".

Занавески, гардины, обои, мантилии - это все виды пологов,завес. "Завеса есть метафора смерти, лона". Одновременно это покрывало Майи. "Есть два очень грубые и вредные суеверия..., что мир, хахим он нам представляется, и наша жизнь, то есть закон нашей жизни, определяется нашим отношением к этому миру" (Л.Н.Толстой, т.57, с.72).

Внутри "пологов" выделяются в отдельную группу кружево, пуф, мешок. Уже в звуковой оболочке слово "кружево" соединяет "круг" и "ужас". Зацепившееся кружево, которое нужно, но не легко отцепить, впервые появляется в "Анне Карениной" после безмолвного признания Анны Вронскому: "Анна Аркадьевна отцепляла быстрою рукой кружево рукава от крючка шубки и, нагнувши голову, слушала с восхищением, что говорил, провожая, ее Вронский" (ч.2, гл.7).

Кружево в сочетании с "восхищением" (исконное значение глагола "восхищать" - похищать, уловлять) создают образ пойманной в сети Анны. Не случайно поэтому многократно повторяемое затем ею и Вронским слово "разорвать".

В "Смерти Ивана Ильича" кружево выступает в паре с "расстроившимся пружинами и неправильно подававшимся под сиденьем пуфом". Они оба "цепляют" и не пускают людей, т.е. выполняют роль уловок, к которым прибегают при лжи. Ряд обволакивающих поверхностей, от которых не отделаться и из которых не выпутаться грешному человеку, завершает черный мешок, в который не может пролезть Иван Ильич, - обманность времени и пространства, а вместе с ними и телесной формы существования человека.

"Мучительная и безжалостная сила" возмездия выступает в повести в образах механического неодушевленного движения.

Таким образом, притча Л.Н.Толстого строится из следующих образов:

(1) болящее, страдающее и нагое тело - истинное бытие и путь к нему через переживание (как изживание) своей греховности;

(2) завесы и пологи (гардины, обои, занавески, платки) -ширмы, на время отделяющие человека от истины;

(3) сети (кружево, пуф, мешок) - обман и ложь, сопротивляющиеся разоблачению и затрудняющие движение к истине;

(4) камень, винт, вагон (железная дорога) - образы неодушевленного движения и двигающей их неумолимой силы, то есть возмездия;

(5) муха, адский червь (слепая кишка) - грех и расплата за него.

Образы толстовской притчи почти не совпадают с традиционными, хотя находятся на разном расстоянии от них: группы (1), (2) и (5) еще имеют прообразы в духовной культуре, а (3) и (4) являются собственно толстовскими. В осуществленной таким образом деформации традиционного жанра просматривается общая модель взаимоотношений Л.Толстого с христианской культурой. Ощущая невозможность принять ее как данность, он начинает ее исследовать, чтобы исправлять. Это, в конечном счете, приводит к переписыванию Евангелия и приспособлению христианских истин к своему собственному мировоззрению.

Глава 2. Кинематографическая поэтика повести "Смерть Ивана Ильича"

"Смерть Ивана Ильича" закончена в 1886 г. Поэтому мы не можем говорить о влиянии кинематографа на поэтику повести. Но если принять, что образ может складываться не только как "подобие" существующему и готовому, но и как его предвосхищение, что зреющее в истории человеческого духа новое мировосприятие сгущается в образы, неожиданно возникающие в уже сложившихся видах творчества, раньше, чем в отдельный вид искусства, то можно попытаться увидеть кинематограф как бы накануне своего рождения и в поисках собственного языка. В этом смысле мы будем говорить о кинематографических образах и кинематографичное™ "Смерти Ивана

Ильича". (Говоря "кино", мы имеем в виду только немое кино).

Наши рассуждения в этой главе основаны на анализе сцены битвы Петра Ивановича с пуфом и отцепления Прасковьей Федоровной кружева из 1-ой главы повести. Стилистическая спаянность эпизода осуществляется его ритмом, или одинаковостью синтаксической структуры реплик с общей семантикой - "обладание чем-то". Она -одна из важнейших смыслообразукицих всего повествования, и в частности, 1-ой главы.

Внутреннее движение анализируемой сцены состоит в частичном "освобождении" из-под власти человека предмета, на который переносится действие (III): в предложениях 1 - 3 он абсолютно пассивен и только воспринимает достигающее его действие; в предложении 4 появляется более активный творительный орудийный -"черным кружевом", а в 5 и 7 пуф становится самостоятельным субъектом действия, при этом оживая.

"Чем яснее мы осознаем, что предметы неумолимо существуют как конкретное и чем больше существования мы находим в них, тем более существования отпадает от нас, тем более убывает моего "я"(Ю.С.Степанов, 1973, с.18).

Живое только изображает свое существование; кажется, а не существует. Ощущение "призрачности" и разъединенности самоощущения (себя как эмоционально-телесного единства) и самовыражения (внешнего проявления этого единства, например, жест) - первый момент кинематографического мироощущения, вводимый Л.Н.Толстым.

Невозможность почувствовать собеседника, то есть увидеть его реакцию на себя, лишает толстовских героев и самоощущения (потому что мы точно знаем, что существуем, только по тому, что отзываемся в другом). И эта "перегородка", мешающая ощутить себя живым, имеет в кино свою параллель: актер кино и зритель существуют в разных пространственно-временных континуумах.

Действие, разыгрываемое Прасковьей Федоровной и Петром Ивановичем, совершенно бессловесно. Героям не только не удается поговорить. Терпит фиаско и их постоянно осуществляемое "перекладывание" себя в предмет (см. синтаксическую структуру отрывка). Это желание отождествиться с вещью есть стремление к окончательному воплощению (потому что вещь реальна в отличие от

кажущегося человека). Но превращение человека в стопроцентную материю невозможно: есть смерть, и она кладет неодолимую преграду между смертным человеком и бессмертной вещью.

Прасковья Федоровна и Петр Иванович полностью осмеяны именно потому, что они несовершенны как с точки зрения "идеального", "гармонического" человека, так и с "точки зрения" вещи. Тем не менее в своей попытке "слияния" человека и вещи Л.Н.Толстой опять предвосхищает кино. Мы опираемся на исследования З.Кракауэра, В.Пудовкина, А.Пиранделло, характеризующих интересующую нас сторону кинообраза.

Взаимодействие человека и вещи происходит в рамках комической ситуации (В.Я.Пропп, 1976, А.Бергсон, 1992). "Мы смешны тогда, когда внешние, физические формы проявления человеческих дел и стремлений заслоняют собой их внутренний смысл" (В.Я.Пропп, с.ЗО). Акцент на "внешние, физические формы" падает в разбираемой сцене из-за ее немоты. Но можно и более точно определить смешное. По А.Бергсону, комично "живое, покрытое слоем механистичности" (А.Бергсон, с.31). В наших примерах, будь то трюки Чарли Чаплина или пуф Прасковьи Федоровны, скорее, наоборот: комично неожиданное, таящееся в механическом. Внезапное оживление мгновенно превращает вещь в актера, изображающего себя и - еще что-то. Тем самым вещь приобретает способность партнерствовать с человеком. Комическое в сфере этого партнерства всегда связано с неожиданным движением неподвижного.

Находясь в пространстве комической ситуации, обнажающей кинематографичность разбираемой нами сцены, мы можем понять, почему Л.Толстой буквально "обрывает" нарождающуюся поэтику, не пользуется ее приемами вне данного эпизода и тем самым не дает ей сложиться в целое.

Комическая ситуация Л.Толстого почти уничтожается характером вызываемого ею смеха. Ни Прасковья Федоровна, ни Петр Иванович не смеются. Посмеяться над своей привязанностью к вещам и тем самым от нее освободиться им не дано. Поэтому над ними смеется автор, уничтожая их самих за эту привязанность.

Люди для Л.Толстого строго делятся на тех, кто смеется, и тех, над кем смеются, а осмеяние представляет собой обнаружение и обличение порока почти в этимологическом смысле этих слов:

"выведение" порока наружу, обнаружение его образа, в котором он (порок) виден как окружающим (смех), так и самому себе (стыд). Порочное таким образом уличено и разоблачено, превращено в стыд и раскаяние осмеиваемого. Но не уничтожено. Можно осознавать свой грех и быть не в состоянии "выйти" из него. Толстой написал об этом повесть "Дьявол". Так культура разума, не доверяющая чувству и телу (смеху над пороком в себе) и "выводящая" исправление грехов в область нравоучительных наставлений, оказывается бессильной перед "материально-телесным низом". И чем она бессильнее, тем сильнее страх и недоверие к нему. И чем сильнее страх и недоверие, тем бесконтрольнее заполняет эта материя пространство толстовской повести.

Попыткам обрести бессмертие через владение (обладание) бессмертными вещами Л.Толстой противопоставляет в центральной 6 главе повести и еще раз - в главе 10 отождествление с совсем другими вещами: "Вспоминал ли Иван Ильич о вареном черносливе, который ему предлагали есть нынче, он вспоминал о сыром сморщенном французском черносливе в детстве, об особенном вкусе его и обилии слюны, когда дело доходило до косточки, и рядом с этим воспоминанием вкуса возникал целый ряд воспоминаний того времени: няня, брат, игрушки. "Не надо об этом... слишком больно", -говорил себе Иван Ильич и опять переносился в настоящее" (гл.10).

Это пробуждение души и переживание обретения утраты мы сопоставляем со стихотворениями А.Фета "Когда мои мечты за гранью прошлых дней", "Сияла ночь. Луной был полон сад", "Alter ego", выявляя сходство лирического чувства приведенного выше отрывка и названных стихотворений.

Тем самым мы еще раз устанавливаем границу толстовской кинематографичное™: описание истинного переживания Л.Н.Толстой доверяет испытанной и традиционной поэтике лирического стихотворения.

Но кинотеория также отрефлектировала момент перехода от уникальной вещи - к репродуцированной. Это сделал В.Беньямин, исследовавший в 1930-х годах структуру восприятия произведения искусства и шире - вещи и изменения этой структуры в момент возникновения кино. Его работа привлекается нами для создания

историко-культурной перспективы и выявления в собственно толстовском описании вещи черт других видов и родов искусств.

Во 2-ой главе работы показано, как из просвечивающих ширм "белого квадратного ужаса" и пещеры Платона, активно присутствовавшей в сознании художников конца прошлого века, в повестях Л.Н.Толстого 80-х гг. почти складывается модель и образ киноэкрана и некоторые элементы киноязыка. К ним относятся:

1. Образы неодушевленного движения. В кино ощущение призрачности и механистичности происходящего создается оттого, что пространственно-временные континуумы зрителя и актера ни в одной точке не пересекаются.

2. Построение комической ситуации путем уплотнения реальности, то есть переводом смысла - в изображение.

3. Абсолютный, то есть незнаковый характер материи, живущей по своим собственным законам во времени.

4. Многочисленные трюки с вещами и оживление вещей: актерство вещи.

5. Буквализация метафор, связанная у Л.Н.Толстого с его неприязнью к условностям вообще и к условности знака в частности, а в кино - с попыткой создания всеобщего языка, понятного каждому, то есть, в сущности, с тем же стремлением к уменьшению условности.

Третья глава "Чувственное и рациональное в поэтике повести" состоит из двух параграфов.

Параграф первый - "Поэтика телесности". Цель данного параграфа - выявление выразительных средств, создающих сильнейшее эмоциональное воздействие повести. Их совокупность названа нами "телесной поэтикой".

Несмотря на общее представление о Л.Н.Толстом как о писателе идеологическом и тенденциозном, способном даже нарушить требования художественной правды ради пропаганды своих идей, сам Л.Н.Толстой никогда не ставил идеи в художественном произведении выше чувства, что затем получило и теоретическое обоснование в его трактате "Что такое искусство": "Деятельность искусства основана на том, что человек, воспринимая слухом или зрением выражения чувства другого человека, способен испытывать то же

самое чувство, которое испытал человек, выражающий свое чувство..."; "Искусство начинается тогда, когда человек с целью передать другим людям испытанное им чувство снова вызывает его в себе и известными внешними знаками выражает его" (гл.5).

Разуму отводится роль "критика" уже проявленных чувств, разделения их на "более добрые", то есть "более нужные для блага людей" и "менее добрые" - и в зависимости от преобладания в произведении искусства тех или других - его окончательной оценки. Рецензирующая чувства роль разума явно вторична, на первый план выдвигаются чувства, или, что точнее с точки зрения сегодняшней психологии, эмоционально-телесные реакции (которые разум, осмысливая, превращает в чувства).

Принципам "передачи другим испытанного писателем чувства" или, как резче сказано в другом месте - "заражения" им, обосновывается осуществляемый в повести принципиальный увод читателя от логических раздумий и погружение его в область чувственно переживаемого. Грань между текстом и читателем размывается. Текст буквально навязывает читателю определенное состояние, и через него - отношение к происходящему.

Используемые при этом Л.Толсгым приемы "захвата" читателя сходны с элементами "чувственного мышления", описанного в работах Леви-Брюля, К.Леви-Стросса, В.Тернера и других исследователей "примитивных" культур: 1. Все эмоциональные состояния героя изображаются как его телесные реакции: отвращение - как отворачивание лица, ненависть - невозможность или нежелание смотреть. Связь эмоции с физическим жестом закреплена уже во внутренней форме слов, следовательно, в данном случае Л.Толстой возвращается к древнему образу чувства. 2. Иван Ильич пытается "заговорить" почку или слепую кишку. В работе показано, что неудача заговора связана как раз с нарушением его правил, с неправильностью языка, используемого Иваном Ильичем. 3. Гнев героя есть имитация телом собственной смерти с тем, чтобы мир (точнее, ненавидимые им в этом мире) перестали для него существовать. 4. "Животное начало" в человеке изображается Л.Толстым животными чертами в человеческом облике или сравнением человека с животным. Особенно устойчиво отождествление страсти и плотского греха с

лошадью. С ней сравниваются маленькая княгиня в "Войне и мире", Анна Каренина, жена Позднышева ("Крейцерова соната") и... Иван Ильич. Все эти женщины погибают нераскаявшимися и непрощенными, их мертвые лица искажены (черта "животности"), а оставшиеся в живых близкие обрекаются их смертью на вечные муки совести. Иван Ильич - первый, кому смерть возвращает человеческое, не искаженное грехом лицо. Это также сходится с классическими физиогаомиками. См., например, интерес Лафатера к изучению умирающих и "масок смерти", якобы "возвращающих человеку его истинную физиогномию" (М.Б.Ямпольский, 1989, с.79). 5. Текст повести полон изображениями человеческого тела. В просмотренных нами рукописных редакциях и вариантах повести телесность еще гуще. Зрелище человеческого тела одновременно притягательно и ненавистно всем прозревающим героям повести. Из второй черновой редакции Л.Толстой вычеркивает принадлежащую Петру Ивановичу (тогда еще - Михаилу Семеновичу Творогову) фразу о завораживающем его виде мертвеца.

Тело у Толстого есть облик смерти. Смерть заполняет все межпредметное пространство повести: ее невещественное присутствие обнаруживается в злобе и страхе Ивана Ильича, в многочисленных вещах-ширмах, поставленных, чтобы отгородиться от нее, и в самой плотности человеческого тела, являющейся видимой нам границей смертности: "Жизнь, изображаемая смертью, явлена в феномене человека как Божьей твари: бессмертная душа, оплотненная (означенная, изображенная) смертным телом" (К.Г.Юсупов, с.35).

Поэтика повести представлена в работе как система вовлечения читателя в круг состояний смертельной тоски и тревоги, испытываемых героем. Поэтому эти состояния являются не темой и предметом изображения, "охлажденными" формотворчеством эстетически внеположного этим чувствам автора, а тем началом, из которого и в борьбе с которым развертывается форма произведения.

Логика движения повести состоит в последовательном обнаружении смерти в том, что кажется жизнью, а образ, инициирующий эту логику - она (курсив Л.Н.Толстого) - смерть, глядящая на Ивана Ильича сквозь ширмы, "которые не столько разрушались, сколько просвечивали, как будто она проникала через все, и ничто не могло заслонить ее".

"Шаговое" приближение к смерти составлено из контрастного сопоставления жизни и смерти с обязательной ударностью последней и "отказных" движений (С.М.Эйзенштейн), отражающих в своей структуре эмоциональную неприемлемость и логическую антиномичность смерти.

Кроме того, так понятый механизм отказного движения, включая потрясенное сознание, есть модель эмоции неудовлетворенности, которой перенасыщена повесть. И общее тематико-выразительное движение повести ("проступание смерти сквозь все покровы"), и его динамическая модель - отказное движение - "вдохновляются" этой эмоцией и являются воспроизведениями ее структуры. Рассматривая далее метафору "белого света смерти", освещающего истину умирающим героям Л.Толстого, мы приходим к выводу, что причастностью к истине Л.Толстой называет способность видеть ложь. Толстовское обличение лжи происходит в тех же интонациях, синтаксических конструкциях и имеет ту же логику развития, что и эмоциональное переживание надвигающейся смерти, поэтому оно является авторской попыткой рационализации и преодоления этого переживания.

Целью данного параграфа было исследование механизмов эмоционального воздействия текста повести на читателя. Сознательность и продуманность способов этого воздействия позволила объединить их в особый принцип поэтики, названный в работе "поэтикой телесности". В ходе исследования мы установили, что роль эмоций в структуре повести еще выше, что такие рациональные уровни текста, как сюжет и мотивная структура, а также аксиологическая тема правды и лжи также имеют эмоциональную подоплеку и своей структурой воспроизводят эмоцию неудовлетворенности.

Вопрос о степени отрефлектированности этого момента автором и связанный с ним другой - об авторской интерпретации эмоциональных комплексов - будут предметом дальнейшего исследования.

Во втором параграфе - "Проблема автора и героя" рассматриваются варианты собственно толстовской рационализации эмоционального содержания повести. Они в большой степени определяются общим характером рационализма Л.Н.Толстого. М.М.Бахтин называет сознание умирающих героев Толстого "уединенным": "Смерть он (Л.Н.Толстой - Н.Ф.) изображает не только

извне, но и изнутри, то есть из самого сознания умирающего человека, почти как факт этого сознания. Его интересует смерть для себя, то есть для самого умирающего, а не для других, для тех, которые остаются" (М.М.Бахтин, 1979, с.314). В работе выдвигается принцип атомарности всех персонажей повести. Ее принципиальность и необходимость заключается уже в резкой оценочное™ незыблемой в художественном мире Л.Толстого оппозиции "внешнее - внутреннее". Внешнее противопоставляется внутреннему (отношения между ними строятся у Л.Н.Толстого всегда - по принципу "или" и никогда -"и") как мнимое - реальному, видимость - сути. Движение "внутрь" означает, таким образом, движение к истине, в суть.

"Внутреннее пространство" и "объемность" героев проверяется у Л.Н.Толстого их отзывчивостью (способностью реагировать на...) и наличием чего-то внутри. Вещь кому-то принадлежит, душа (тело) что-то в себе содержит. Нечто, находящееся внутри Ивана Ильича ("что-то... неслыханное, что завелось в нем и, не переставая, сосет его") выступает гарантом этого содержания, измеряемого не протяженностью, формой или границами, а переживанием. Боль - самовыражение внутреннего, то, через что это внутреннее ощущает себя. Момент непосредственности чувства и его полной сосредоточенности в восприятии уничтожает возможность лжи. Так, по Л.Толстому, и должна переживаться истина.

Иван Ильич находится внутри своего чувства. Отчаяние его представляется всеобъемлющим и абсолютным. В действительности границей отчаяния является сама неудовлетворенность героя. Но Иван Ильич ее как бы не замечает. Так Л.Н.Толстой сохраняет ему искренность и единство. Иван Ильич искренен, поскольку говорит то, что чувствует, и неправдив, поскольку приписывает свои ощущения объективной действительности.

Парадокс "искреннего, но неправдивого героя" - следствие запрета на выход за границы своего сознания. Герой Л.Толстого не может произвести самопроверки, осуществляемой в рефлексии, так как всякое удаление от внутреннего приводит к его искажению. Поэтому подтверждение правоты героя организуется в повести по-другому: постепенным сближением и затем слиянием точек зрения автора и

героя. В работе описывается постепенное сближение автора с героем и отмечено, что оно "наслаивается" на биографическую близость И.И.Головина и Л.Н.Толстого, которая не ограничивается сюжетным рядом, но распространяется даже на интимные чувства и их вербальные выражения. Другим следствием отсутствия самоконтроля сознания представляется разрыв между чувствами и действиями героя и их интерпретацией, предлагаемой автором. Искажающая авторская интерпретация эмоций героя выглядит последовательной и системной.

Самое значимое расхождение находится в финале повести. Фигура Васи/Володи являет собой удивительную трансформацию отцовской любви "подсознательно-архаическим" началом. Он - единственный, кто "понимал и жалел", кто за руку перевел Ивана Ильича из мира живых в царство мертвых, - предстает бессловесным прячущимся существом.

Появление снизу, тайное прикосновение и "ужасная синева под глазами" (пустые глазницы мертвецов) - черты хтонического существа. Гимназистик также обладает "шаманской" двусторонностью, видя тот и этот мир. Через него тот мир можно увидеть. Взгляд Васи/Володи страшен Ивану Ильичу: он видит неминуемость смерти. Мировоззрение "позднего" Л.Н.Толстого отводит ребенку именно такое место: дети - бессмысленное продление жизни (Л.Н.Толстой считал, что, когда люди достигнут совершенства, они прекратят рождать новых), знак недостаточного совершенства родителей, иначе говоря, их греховности. В этом смысле появление ребенка действительно ведет к смерти родителей.

Подсознательно и сознательно ребенок связывается со смертью. Что же происходит в последней сцене? Фигура незрячего человека, "кидающего" руками до тех пор, пока не попадет (ся) кто-нибудь -напоминает водящего в жмурки. А.А.Потебня показал, что игра в жмурки обозначает похищение детей смертью. Кроме того, жест Ивана Ильича - рука, попадающая на голову сына, совпадает с картиной смерти из стихотворения А.Фета "Смерти": "Пусть головы моей рука твоя коснется". Подсознательное спасение героя не своей, а чужой смертью, и совершаемая при этом сознанием спасительная подмена является действительным содержанием толстовской противоречивости, внешним выражением которой в повести выступает усматриваемое исследователями несоответствие ее финала и основного текста.

Итак, особенностями толстовского рационализма объясняется "заместительный" и "рецензирующий" характер сознания автора. Л.Н.Толстой "надстраивает" свои интерпретации над совсем другое описывающим текстом (см. анализ сцены смерти героя), не дает сложиться в систему образам нарождающейся кинематографической поэтики только из-за содержащегося в них элемента формальной игры (гл.2), переписывает евангельские сюжеты и создает собственные тексты в освященных и закрепленных традицией жанрах (гл.1).

В заключении диссертации подведены итоги.

В работе осуществлено несколько прочтений повести "Смерть Ивана Ильича". В результате исследования повесть предстала сложной и неоднородной структурой, несущей в себе следы сложившихся в разное время образов культуры (библейские архетипы и структура притчи, лирическое переживание А.Фета и праведники традиционной духовной культуры), с каждым из которых у Л.Толстого складываются особые отношения. Некоторые моменты истории этих отношений нам удалось проследить.

Рассматривая поэтику одного произведения писателя, мы широко обращались к другим его текстам, хронологически расположенным на совершенно разном расстоянии от повести. Во всех них обнаруживаются не сходные, а тождественные мотивы, сцепления, образы и целые эпизоды. Они существуют в разных комбинациях, в одних сюжетах представлены полно, а в других - частично. Но в целом можно говорить о том, что Толстой принадлежит к тому типу художников, которые много раз переписывают свои собственные впечатления.

Образование значений в его текстах происходит сходно с описанным К.Леви-Строссом принципом калейдоскопа, "в котором осколки различных строительных материалов подвергаются бесконечной аранжировке, проходят через множество зеркальных отражений и в результате превращаются в уникальные фигуры (модели)" (цит. по: Б.М.Гаспаров, 1984, с.329).

Реконструкция этих значений может создать новые основания для описания поэтики Толстого в целом.

а) Дворкина H.A. Код и текст "Воскресения"//Материалы научной студенческой конференции. - Новосибирск, 1986. - С.81-87.

б) Дворкина H.A. Проблема смерти в повести Л.Толстого "Смерть Ивана Ильича"//Проблемы метода и жанра. Тезисы докладов межвузовской научной конференции. - Томск, 1988. - С.118-119.

в) Дворкина H.A. Жанры исповеди и притчи в повести Л.Толстого "Смерть Ивана Ильича"//Русская литература XI-XX веков. Проблемы изучения. Тезисы докладов. - Спб., 1992. - С.25-26.

«Смерть Ивана Ильича» - повесть Л.Н. Толстого. Толчком к ее созданию послужил услышанный рассказ о смерти от рака 2 июля 1881 г. члена Тульского окружного суда Ивана Ильича Мечникова, родного брата известного биолога. В 1909 году, когда Мечников посетил Ясную Поляну, Толстой сказал журналисту С.П. Спиро, что повесть «имеет некоторое отношение» к покойному брату ученого, «очень милому человеку...».

В текст первой редакции, создававшейся в форме записок судьи, входит фрагмент, датированный «16 декабря 1881 г.». Видимо, близко к этой дате началась и работа Толстого. Весной 1882 г. автор читал первые главы в редакции газеты «Современные известия», предлагая Н.П. Гилярову-Платонову напечатать повесть. Однако работа прервалась и была продолжена лишь в 1884 году. В августе 1885 г. Толстой писал другу, бывшему тульскому вице-губернатору, князю Л.Д. Урусову: «Я, кажется, рассказывал вам план: описание простой смерти простого человека, описывая из него». «Смерть Ивана Ильича» появилась в 12-й части «Сочинений гр. Л.Н. Толстого» (1886 г.). Рукописный фонд повести (автографы, копии, корректуры) составляет 290 листов.

Начало повести установилось уже в первой редакции: «Я узнал о смерти Ивана Ильича...». О главном событии, в нарушение хронологии, сообщается сразу, а потом следует рассказ, как все происходило. Такая композиция будет использована в «Крейцеровой сонате», «Отце Сергии», романе «Воскресение», где сначала судят Катюшу Маслову, а позднее становится известно, что же привело ее в залу суда. Этот прием усиливает драматизм сюжета: все повествование освещено знанием конца.

Как большинство героев позднего Толстого, Ива Ильич — обыкновенный, заурядный человек, каких много, каковы все, везде, всегда. Но на пороге смерти с ним происходит переворот (автор настаивал, что рано или поздно это может и должно случиться со всяким), приходит сознание, что вся прошедшая жизнь была «не то». Повесть о смерти стала картиной поисков смысла жизни, его обретения, пусть и безнадежно опоздавшего. Опоздавшего для героя, но не для читателя, которого стремился разбудить Толстой.

Экзистенциалисты XX в., утверждавшие идею абсурдности бытия и неизбежного, фатального одиночества человека, ссылались на потрясающую силу, с какою все это изображено русским писателем в «Смерти Ивана Ильича» Толстого. Между тем повесть одухотворена иной творческой задачей: показать, что смысл жизни в единении с людьми. Чем ярче представлен ужас разъединения, одиночества, тем необходимее выход из него. Душевная борьба, раскрытая мастером «диалектики души» как напряженный спор голосов (подобно диалогу в драме), внутреннего вопроса и внутреннего же ответа, в итоге разрешается просветлением. Нужно беспощадно осудить прошлое, чтобы преодолеть его; отказаться от эгоизма, «приятной жизни», отдавшись служению другим; разоблачить ложь, чтобы найти правду. Не заблуждения, как это было с Андреем Болконским, Пьером Безуховым, Наташей Ростовой, но всеобщая ложь, и своя собственная тоже, открываются Ивану Ильичу (проблески такого подхода — в последних частях «Анны Карениной»). Меняется и психологический анализ: истолкование взглядов, жестов призвано не объяснить невыразимое, недоговоренное словами, а разоблачить ложь — не только слов, но и всего поведения. Персонажи повести не живут, не чувствуют, не действуют, а «делают вид». Исключение составляют буфетный мужик Герасим, жалеющий больного барина, и сын-подросток. И главное — перестает лгать себе и окружающим сам Иван Ильич.

«Смерть Ивана Ильича» Толстого, появившаяся среди «последних произведений» (отрывки из «Так что же нам делать?», «народные рассказы»), с потрясающей силой свидетельствовала, что, пережив духовный кризис, Толстой не отказался от художественного творчества, но поднял его на иную высоту. Осенью 1886 г. создана драма «Власть тьмы», вскоре началась работа над повестями «Крейцерова соната», «Дьявол», «Отец Сергий», романом «Воскресение».Своеобразие нового создания Толстого поняли и оценили многие современники.

В 1978 г. Петрозаводская студия телевидения поставила спектакль по «Смерти Ивана Ильича»; в Новочеркасске шел спектакль по повести и поздним рассказам Толстого.

АВТОМИР